Испытательный пробег

Осторожно под руки его, слепого, подвели к двигателю. Николай Романович ощупал новую конструкцию. Начал с топливной системы, серьезный, сосредоточенный. Отрешенное бледное лицо запомнилось и то, как двигались его руки, словно сами по себе. Темное пятнышко газойля расплывалось на однобортном профессорском пиджаке: слишком близко шагнул или прислонился. Слепой старик. Слепой… Все, как вчера. Три часа дня. НАМИ. Шаги в гулком коридоре за дверью, и голос Николая Романовича: «Ах, это вы, мой юный Стасик. Здравствуйте, здравствуйте…» А совсем вечером Станислав Антонович возвращался домой, к себе в Марьину рощу. (Днем он еще на ЗИС заезжал по срочным делам.) В автобусе битком. Душно. Парно. Послевоенный московский автобус — особый, ушедший (укативший) в небытие толкучий мир. Сорок седьмой счастливый год. Острый запах грозненского бензина. В деревянной рамке, криво висящей, на кабине водителя «Правила проезда в автобусах», — точно только вчера их ввели, автобусы, — свод совершенно необходимых сведений, и все по пунктам. Первое, второе, десятое… Все по порядку. Автобус — средство передвижения. А затем — входите сзади, выходите спереди. И еще непременно, к сведению, что полагается за порчу автобуса, за остановку в пути без надобности или, хуже того, за остановку по злому умыслу, дабы хулиганствующие пассажиры, перед тем как наброситься на транспортное средство, прочитали, прикинули, стоит ли начинать. Атрибуция времени. Все так. На остановках входят, выходят москвичи и гости столицы (тогда гостей теперешнего много меньше было), лица разгоряченные, снег тает на щеках, пар изо рта, мальчишки протискиваются локтями.

— Ты что делаешь, мальчик? Ты куда это лезешь?

— Я не мальчик, я лилипут.

— Что за шутки такие?

— Разве можно так со взрослыми разговаривать? Ты пионер? Нет, ты пионер?

— Что вы хотите, безотцовщина.

Он возвращался домой, думал о своем учителе, которого не видел всю войну. Он его другим помнил: с аккуратно подстриженными усами, быстрым, решительным; вспоминал его длинные слабые пальцы, распростертые над блоком цилиндров, невидящие глаза, устремленные в потолок, темное пятно на пиджаке. Воспоминания о воспоминаниях — прошлое в минус второй степени, запомнившееся не потому, что запомнилось, а потому, что вспоминалось чаще. А как оно было на самом деле — юность, восторг, жизнь взахлеб? Вечер. Он спешит домой, только что демобилизованный капитан, не снявший еще шинели, но уже — знай наших! — в довоенной ленинградской шляпе с черной линялой лентой. (Сосед подарил на радостях, что оба с фронта живыми пришли.) Он думал о Николае Романовиче, успокаивал себя, знал, что с ним все будет иначе: он такую войну прошел! У него была тайна, для всех несправедливая, жестокая для всех, но без его какой-либо вины. Так уж само получилось. Он знал про себя, что навсегда отныне и присно останется и до последнего, предалекого срока пребудет молодым. Таким, какой есть. (Теперь он в этом сомневался. Тайна не сработала.) И он в тот давно отлетевший день пытался втиснуться, въехать на том вконец расхлызданном автобусе. «Самотека!» — кричит кондукторша, замотанная платками, в верблюжьих офицерских перчатках с распущенными кончиками пальцев, чтоб была хоть какая неуклюжая возможность сдавать мелочь и рвать билеты с катушек, прикрепленных на груди. — Следующая будет, — пригнувшись, взглядывает в окно, в надышанный кружочек на заиндевелом стекле, — «Театр Красной Армии!» — И словно волной накрывает торжественно и печально, до слез, танго или романс, возникает и кружит, забирая вверх, щемящая музыка тех лет, когда Николай Романович был другим. На даче поет пластинка, черный крутящийся диск: «И тебя унесла голубая «испано-суиза»…» Молодежь танцует. Мальчик Боря ездит на взрослом велосипеде за оградой туда-сюда. Спицы блестят на солнце. Николай Романович сидит на террасе в белой вышитой рубашке с расстегнутым воротом, улыбается, пьет чай из блюдца со свежим вареньем и рассказывает, рассказывает и подпевает, постукивая чайной ложечкой по самоварной конфорке, веселый, шумный. Перед ним на всех парах отпыхивает самовар, шикарный, как курьерский паровоз.

«И тебя унесла…» — хрипит патефон. Унесла. Тебя. Нетерпение. Восторг. Воспоминания о воспоминаниях — так что ж это такое, старость? Беспощадное биологическое явление? Болезнь обмена веществ или усталость конструкции, общий износ всех деталей мотора и трансмиссии? Это уже кибернетика — сравнение человека с машиной. Все гораздо проще. «Ты почему так храпишь, дедушка?» — спрашивает Машенька, любимая внучка. «А потому, детка, что все части у меня поизносились. Люфт большой. Пробивает кругом…» — сказал как-то, и Валя сердилась. «В самом деле, что за шутки с ребенком!» И права. Все гораздо, гораздо проще — старость в воспоминаниях. Много всего накапливается, с чем не хочешь расстаться и не можешь, складываешь одно к одному — отрезы, деньги, вещи, невыполнимые желания… Старость — боязнь лишних хлопот и потерь. Боязнь выплеснуть что-то, что потом может сгодиться. Опыт? Воспоминания о воспоминаниях?