Испытательный пробег

Олег все обставил иначе. Так получилось, что она зашла к нему домой, и он начал объясняться на балконе, прижав ее к острой балконной решетке. Она его слов не слышала, она высматривала, как бы ей вырваться. «Люблю, люблю, люблю», — шептал он, целовал ее щеки, глаза, волосы, губы ее искал, она вырывалась, отпихивала его локтями. За тюлевой занавеской, чуть колышимой ветром, по комнате ходила его мама с пластмассовой колотушкой от мух, высматривала, куда бы ударить. «Я женюсь», — шептал он, расстегивая пуговки на ее платье. Одну, вторую… «Ты с ума сошел!» — «Я тебя люблю, ты красивая». Вот он весь Булыков! Кофе он пил, потому что кофе тонизирует, не курил, потому что никотин — яд, любил, потому что она красивая. Она вырывалась, кусала его руки, над ней были его огромные бешеные глаза, а внизу ходил ходуном, то с одной, то с другой стороны нависал двор, залитый асфальтом, закиданный бумажками от мороженого, конфетными пестрыми фантиками, окурками — большой, проходной двор, исчерченный мелом. Внизу играли в классики. Прыгали на одной ножке. Били мячом о стену. Звенели голоса. Тяжело сотрясая землю, прогремела электричка, извиваясь в зелени под мостом через Басманную.

Наконец она все-таки вырвалась, с треском порвав платье. Это ж надо как уцепился! Проскочила мимо его мамы. «Вы куда, Милочка?» Выбежала на улицу, ослепшую от солнца, наполненную звенящей июньской духотой. Схватила кстати подвернувшееся такси, поехала домой злая, гордая, с пылающим лицом, рукой придерживая разорванную бретельку и там еще — лоскут под мышкой. И не обидно было, что платье выбрасывать, не перешьешь. Ну и пусть! Даже интересно. Дикарь! Сумасшедший. И немедленно все — рассказать Ритусику, ей тоже один молодой человек руки выворачивал. Совсем голову теряют. Взяли моду…

Дома ждала Люся Кораблева, нетерпеливо прохаживалась по комнате, встряхивая короткой своей стрижкой. Они к экзаменам решили вместе готовиться. Но Кораблевой она ничего не сказала. Переоделась. Вымыла лицо под краном.

«В технике, в конструкторском ремесле все завязано! — сообщила Кораблева. — Ты понимаешь, чем определяется калибр танковой пушки? — и, не дожидаясь ответа, сама же разъяснила, сверкая глазами. — Шириной железнодорожной колеи! Этого-то конструкторы «тигра» в свое время и не учли, вот он у них нетранспортабельный и получился. Его чтоб по железной дороге доставить, встречные поезда надо было останавливать, мостовые строения раздвигать. И все потому, что ширина корпуса определяется диаметром погона танковой башни, а погон в свою очередь лимитируется величиной отката пушки, откат же — прямая функция от калибра. Думать надо! Ну олухи… Им пушку восьмидесятивосьмимиллиметровую длиной в пятьдесят шесть калибров на свое изделие поставить захотелось. Ну и ну…» — «Кто о чем! Ты все о своем. Сдался тебе этот «тигр», неженское дело. Платье бы лучше подшила, нитка вон торчит». — «Что значит женское, неженское? — обиделась Кораблева. — Да будет известно, в наше время вооруженные силы любой страны отождествляются с нацией, подобно армиям античности». — «Античности… В античные времена не было женщин-инженеров! Кто придумал, что женщина должна идти в технический вуз? — Ее злость душила. — Разве в этом равноправие: я тоже могу быть инженером-конструктором? Наивная эмансипация!»

— Женщина должна быть украшением, ее обязанность кружить мужчинам голову, пока молода, а там она — жена, мать, мама, говорит Луцык. Женщина должна сидеть дома, кормить мужа, обед ему готовить — первое, второе, третье, воспитывать детей, а то что получается? Что мы видим? Муж некормленый, ребенок неухоженный, растет на улице, никто не работает: ни она, ни муж, ни руководительница в детском саду — у всех свои заботы, все дерганые, и каждый полагает, что ему мало платят, а вы говорите, производительность труда. Баба — дома, вот будет производительность труда…

«Я бабой не хочу быть, — должна была б фыркнуть Кораблева. И отвернуться, и дернуть острым плечом. — Подумаешь, мужа кормить. Очень надо…» — «Ничего-то ты не знаешь. Я тебе ничего не скажу», — злорадно думала Люда Горбунова, с гордым сожалением глядя на подругу. Но вслух ничего не сказала — хватило ума. Они сели заниматься. Бабушка Лина к вечеру испекла пирожков с изюмом. «Труженицы вы мои, — говорила и скрюченными пальцами ощупывала пирожки, как ощупывают новорожденных котят, — труженицы».