Испытательный пробег

И он ушел. Потом пили чай, обсуждали, каково сейчас Булыкову. В обеденный перерыв заскочили «к монахам», купили котлет, — там всегда кулинария отличалась, — а затем появился Игорь Степанович Кузяев и произвел на Людмилу Ивановну странное впечатление. Она себе знаменитого Кузяева совсем иначе представляла. Не таким. И особенно обескуражила ее копеечная шариковая ручка, твердо зажатая в руке, так что пальцы побелели. Он писал, сняв тяжелые очки, низко наклонив голову, при этом совсем по-детски шевелил губами, будто почмокивал. Его интересовало все о Яковлеве.

— Значит, вы знали его? — третий раз спрашивал он, строго щурил глаз.

— Да, я училась с ним в одной группе, — терпеливо отвечала она.

— Вы знали о его изобретении?

— Нет.

Не сразу, но она поняла, Кузяев И. Эс. не на шутку подозревает Булыкова в том, что тот присвоил себе какое-то изобретение Яковлева. Какое изобретение? Гиперболоид инженера Гарина. Полная чушь! Но все с серьезным видом, с постукиванием пальцами по столу. Изобретение.

Если бы Игорь Кузяев был человеком гуманитарным, далеким от проблем технических, от инженерии вообще, но чего-то нахватался, слышал, помнил, она бы это сразу поняла и, почувствовав какую-то к нему высокомерную жалость — коварное чувство! — попыталась бы объяснить спокойно, доходчиво, что вряд ли в сарае Витасик Яковлев мог делать что-то серьезное. Он там просто со своей машиной возился, чинил, красил, так надо понимать, ну и соседям автомобильным рассказывал всякое разное автомобильное. Бывальщину плел дорожную. А изобретение? Что изобретение? В наше время пока оно не реализовано, пока не заинтересовало серьезное предприятие, завод, технологический институт со своей производственной базой, не отсчитано, не проверено, его нет, оно не существует! Игорь Кузяев знал это не хуже ее, но держался другого мнения.

— Если наука — огромное дерево, то никто не может сказать, на какой его ветке вырастет золотое яблоко, — мрачно надувая губы, возразил он и вздохнул. И ей стало тревожно. Интересно устроено ныне: человек не знает какого-то стихотворения — его считают невеждой, ату! а не знает азов, самых элементарных принципов, на основе которых — вглубь уж куда там! — устроено все, что окружает его, формирует жизнь — и ничего! Образованный. Сидит, задает вопросы. Вот оно высокое наше гуманитарное образование. Ее журналистский значок на лацкане его пиджака смущал.

— Вы понимаете, — сказала она, все еще не в силах освободиться, встряхнуться от ощущения несерьезности. — Яковлев был конструктором. Если ему и принадлежала какая-то, как вы говорите, все в корне меняющая идея, то она была конструкторская. Он новую конструкцию предлагал, так? Какую-то деталь. Какой-то узел, свое решение, а мы, наша лаборатория, занимается экономикой, организацией, научно обоснованной структурой автомобильного транспорта, вообще транспортных перевозок. Мы никак не могли вставить в перспективный план рассмотрение какой-то реальной конструкции. Вы понимаете?

Кузяев ничего не понимал, бдительно щурил близорукий глаз, смотрел боком, но не на нее, а куда-то в сторону, стеснялся, и это приятно: не очень, значит, еще постарела — и укрепляло в чувстве — нет, не жалости, какой-то снисходительной симпатии к нему, такому вроде бы серьезному, взрослому и, наверное, совсем не приспособленному к жизни, пребывающему в своих наивных эмпиреях.

Он ей не верил. Она видела. Она была заодно с Булыковым, похитившим открытие. Вот уж завернулась история! Кино!

— Хорошо, вы разбирайтесь. Что я могу сказать? «Группа товарищей» — не совсем точный адресат. Я этого письма в глаза не видела и не подписывала. Чем занимался Яковлев, не знаю.

— А как вы относитесь к водороду? — спросил он.

— Так же, как к кислороду, — она пожала плечами. Что за разговор на засыпку? Все с недомолвками. Подтекст. Да знал бы он, что после дипломной защиты она видела Яковлева всего два раза: в ресторане, куда они собирались всем курсом отметить десятилетие выпуска, потом — на улице. На Кировской. Возле метро. Она торопилась куда-то, а он стоял у стены, — она обшарпанные брючки увидела и портфель с ручкой, обмотанной красной изоляционной лентой, — рядом стояла высокая худая женщина в светлом платье со многими оборками на груди и на бедрах. Укорачивало это ее как-то, что ли? Хитрости кругом. Ох девки, что с собой делают! В обеих руках та держала по авоське, как выяснилось — собирались за город. В Апрелевку. «Познакомься, Люся, это моя жена. — И жене: — А это Люся Горбунова, я тебе рассказывал».

Что он ей рассказывал? Улыбнулась: «Люся Горбунова». — «Света. Очень приятно».

Жена Яковлева перехватила обе сумки в одну руку, протянула горячую мокрую ладошку. «Ты где?» — спросил Яковлев. «А ты где?» Он сказал: «На АЗЛК», — и они расстались. «Пока». «До встречи». «Звони».