История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре

Ориген со спокойной душой расшифровывал знаки и не беспокоился ни о текстуальной, ни о нарративной связности, а сами знаки были символами… Но это означало, что формулировка текста обрела свою важность не в контексте и не в ходе мыслей, а в йотах и титлах, толкуемых сверх всякой меры. Антиохийцы искали иных отношений между формой и содержанием, стилем и смыслом. Нарративная последовательность и ход рассуждений имели значение. Текст не был отговоркой для чего-либо еще^{378}

.

И реакцию антиохийцев на аллегории Оригена провоцировали не буквализм как таковой и не интерес к историчности в самой ее сути, а скорее — иной подход к нахождению смысла в литературе, происходивший из образовательной системы греко-римского мира. Возможно, нам следовало бы сказать, что они противились не «аллегории», ведь аллегория была общепринятой фигурой речи, и если текст нес в себе ее признаки, даже аллегория была дозволительной. Они выступали против того рода аллегории, который уничтожал текстуальную связность^{379}

.

Антиохийцам, как и Иринею Лионскому в предыдущем поколении, была интересна так называемая тема

(ὑπόθεσις, «гипотеза») Священного Писания — иными словами, его общее направление, или тенденция, а не мелкие детали. (И как им было установить эту тенденцию? Главным образом, как согласились христианские толкователи, уделив внимание церковному правилу веры, которое, как мы видели, играло роль интерпретационного «каркаса», в рамках которого воспринималась Библия.) В то время настойчивое стремление антиохийцев усмотреть в тексте не аллегории и метафоры, а «исторический» или «простой» смысл, иногда считалось весьма «иудейским» — как и их интерес к исполнению пророчеств в истории. Но, как уже обсуждалось выше, по большей части раввины, толковавшие Библию, не питали никакого интереса к «простому» смыслу текста, и их явно не волновал ни аргументирующий, ни повествовательный ход как рассуждений, так даже и слов: раввины интерпретировали их в отрыве от контекста. В этом отношении раввинское толкование намного ближе к аллегорическому пониманию, свойственному Оригену, а не к целостной интерпретации текста, волновавшей антиохийцев.

Различия между Оригеном и антиохийцами не следует преувеличивать. Да, в истолковании неясностей Ветхого Завета, особенно тех, что по традиции понимаются как предвозвестия Христа, разница в подходах весьма заметна, но в прочтении посланий апостола Павла или, несомненно, Евангелий, в которых ход рассуждений или повествования четок и ясен, разрыв сужается. Ориген не толковал труды Павла аллегорически, а объяснял ход мыслей апостола, и точно так же поступали антиохийцы. А если дело касалось интерпретации дискурсивных текстов, тех же посланий, и Ориген, и приверженцы Антиохийской школы обращали внимание на ход аргументации — на то, что в греческом носит название аколуфия

, «последование».

И даже если рассмотреть часть аргументов, приводивших к жесточайшим спорам о том, как толковать Библию, в эпоху патристики — это период с конца новозаветных времен до Халкидонского Собора, прошедшего в 451 году^{380} — то в наши дни читатель, скорее всего, больше поразится тому, что объединяло главных деятелей, а не тому, что их разъединяло. В то время преобладали споры о природе Христа: была ли она божественной в той же мере, сколь и человеческой, и если так, то в каком именно смысле? Главный спор, разгоревшийся во времена Никейского Собора (325), вели те, кого позже сочтут приверженцами ортодоксальной доктрины, и последователи Ария (256–336). Арий утверждал, что Иисус, пусть и в каком-то смысле божественный, был, в конечном итоге, величайшим из Божьих созданий — своего рода сверхархангелом; а противники Ария уверяли, что Иисус был «единосущен» (греч. ὁμοούσιος) самому Богу Отцу.