История эмоций

Сингер и ее коллеги приглашали в лабораторию пары, чтобы изучать нейронные основы способности сопереживать чужой боли. Женщины в продолжение всего времени эксперимента лежали в томографе, чтобы можно было измерять активность их мозга. Обоих испытуемых стимулировали с помощью электродов, прикрепленных к кистям рук, так что для обоих этот стимул был либо немного щекотным, либо болезненным. Лежа в томографе, женщина могла с помощью системы зеркал видеть и свою руку, и руку партнера с прикрепленными к ним электродами. Она также видела экран, на котором появлялись стрелки, показывающие, кому из них предстоит получить следующий стимул и будет ли этот стимул сильным или слабым. Это позволило сравнить активации мозга, вызванные реальной болью, с активацией, вызванной эмпатией. […] Это исследование пар показало, что аффективные компоненты матрицы боли активировались не только тогда, когда женщина сама получала болезненный удар током, но и тогда, когда она знала, что сейчас такой удар получит ее партнер. […] У тех, кто, по данным анкет, был более эмпатичен, наблюдалась и более сильная активация в обеих зонах, связанных с болью[908]

.

Это только один эксперимент, посвященный эмпатии. В других исследователи выясняли, как она может блокироваться – например, у расистов по отношению к этническим меньшинствам; в третьих изучалась конкуренция различных мотивационных систем, в четвертых – феномен избытка эмпатии и многое другое.

Между описанными выше тремя полями возникают эпистемологические зоны пересечения. Результаты, получаемые в этих зонах, в настоящее время представляются надежными, хотя, конечно, не настолько надежными, как теорема Пифагора или законы Кеплера, которые зарекомендовали себя на протяжении веков и выдержали бесчисленное количество проверок. Поэтому сейчас еще рано судить, принадлежит ли этим трем полям будущее.

В завершение я хотел бы выдвинуть такой не совсем серьезный тезис: в нейронауках сегодня есть люди, которые считают, что лучше всех способно изображать человека во всех многочисленных его аспектах по-прежнему искусство, а ни один эксперимент не может моделировать хаос человеческой реальности. Поэтому Иона Лерер, который, будучи студентом, когда-то работал в лаборатории специалиста по памяти, лауреата Нобелевской премии Эрика Канделя, давал такую рекомендацию: кто хочет понять память, тому следует читать Марселя Пруста; кто хочет понять эмоциональную сложность, тому следует прочесть стихотворение Уолта Уитмена[909]

.

Итак, мы подошли к концу главы об универсалистском полюсе в изучении эмоций, который воплощен науками о жизни. Я мог бы рассказать историю исследования эмоций в области наук о жизни и по-другому. Психологи, работающие в историческом ключе, – например, Мария Жендрон и Лиза Фельдман Баррет, – считают, что существуют три идеально-типические «традиции» (теория базовых эмоций, теория оценки и социальный конструктивизм); Рэндольф Корнелиус говорит о четырех «традициях» (имея в виду дарвинизм, джемсианство, когнитивное направление и социальный конструктивизм) и все исследования с XIX века ретроспективно распределяет по этим идеальным типам, даже представляя отклонения от этих чистых форм графически[910]. Рут Лис выбрала генеалогический подход, она ищет истоки парадигм, влияние которых распространяется за пределы психологии в другие науки, и в которых она обнаруживает сильный элемент антиинтенционализма. Томас Диксон и Клаудия Вассман написали интеллектуальную историю психологического изучения эмоций и проанализировали связь между идеями (какая идея как от кого к кому перешла), а Отниэль Дрор разбирал лабораторные практики экспериментального психологического изучения эмоций и их влияние на концепции эмоций.