История Европы. Том 2. Средневековая Европа

Наконец, пятый дар Господа — любовь к ближнему. Но как изменилось содержание и этого понятия! Фиктивный собеседник Бертольда, якобы прерывающий его рассуждение, вопрошает: «У меня одна ветхая одежонка, а у тебя, брат Бертольд, имеются два или несколько добротных плащей, но ведь ты не поделишься со мной». Бертольд в ответ: «Да, у меня есть хорошие одеяния, а у тебя нет, однако я из них ничего тебе не отдам». Любовь к ближнему заключается не в том, чтобы делиться имуществом, а в том, чтобы желать ближнему того же, чего желаешь себе. «Себе желаешь царства небесного — пожелай его и ближнему своему». Старая евангельская заповедь, согласно которой нужно делиться с нищим последней рубашкой, не просто обесценена, — подобное требование есть, по убеждению Бертольда, несомненный признак ереси!

В проповедях Бертольда Регенсбургского человек представляет собой не только единство души и тела, но социальное существо, занимающее отведенное ему место в общественном целом, которому оно призвано служить, личность, обладающую собственностью и временем и с толком ими распоряжающуюся. Земные ценности не отрицаются, а, наоборот, утверждаются, ибо они даны человеку Господом. В сознании Бертольда Регенсбургского витает образ социального строя, как он виден из города. Это явствует и из другой его проповеди, в которой он, сопоставляя общественные группы с рангами ангельской иерархии, дает развернутый перечень сословий и профессиональных разрядов, причем оказывается, что все внимание его устремлено на купцов и ремесленников. Перед нами — своего рода «антропология» и «социология» средневекового проповедника, ориентированные на его аудиторию — горожан, жителей крупных немецких городов, таких, как Аугсбург или Регенсбург. Так раскрывается в его проповедях оценка человеческой личности, взятая не с абстрактной стороны, а в своей социально-исторической конкретности.

Естественно, бюргеры или иные прихожане, слушавшие Бертольда, едва ли сами были способны ответить на вопрос: «Что есть человек и каковы его ценности?» — дать ответ мог лишь проповедник, но при этом он выражает коренные представления и потребности своей паствы.

Из уже приведенного материала видно, что в средневековой личности приходится различать черты устойчивости и черты изменчивости. К первым нужно отнести, в частности, христианский персонализм, ставивший индивида лицом к лицу с богом и возлагавший на человека, наделенного свободой воли, ответственность за выбор собственного пути. К признакам переменным относится осознание личности, весьма неотчетливое в начале средневековья, но под воздействием сдвигов в социальной действительности, в особенности в сфере городской жизни, укрепляющееся и проясняющееся. Купец и ремесленник по-новому осваивают понятия богатства, службы и времени, и овладение этими кардинальными категориями картины мира способствует росту личностного самосознания.

Человек средневековья — не константа, он изменяется на протяжении всей этой огромной эпохи, изменяется исподволь и неприметно для самого себя. Коллективная психология и коренные установки сознания, определяемые картиной мира, эволюционируют чрезвычайно медленно. Поэтому ее развитие можно обнаружить лишь при изучении временных отрезков большой длительности.

Это развитие было трудным и противоречивым. Чтобы понять эту противоречивость, было бы чрезвычайно важно подслушать средневекового человека в те моменты, когда он как бы «проговаривается» о таких своих тайнах, о которых и сам не догадывался. Человек впал в грех. Как он это объясняет — актом свободной воли, собственным сознательным выбором? Нет — «бес попутал». Верили, что, подобно тому как по правую руку каждого человека сопровождает ангел-хранитель, точно так же слева от него не отстает бес, норовящий столкнуть его с пути добра. Человек мыслился в виде крепости, осаждаемой пороками, или «сосуда», которым может завладеть нечистая сила. В «житиях святых» рисуются внезапные озарения, побуждающие грешника раскаяться и переродиться в праведника, как если бы речь шла о физическом заболевании и выздоровлении. Герои средневековой литературы, и эпической и житийной, — это типы, а не индивидуальности. Персонажи хроник обладают набором качеств, внутренне между собой не связанных, пороки и добродетели персонифицируются, действуют как бы самостоятельно, помимо и независимо от личности, которая не выступает в них в виде целостного характера. Самое представление об индивидуальности, употребление местоимения «я» отпугивают средневекового автора.