История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1

Тем временем Коленкур, не найдя никого в ратуше, и сам отправился в замок Бонди, встретил по дороге возвращавшуюся депутацию и с некоторым трудом добился приема у Александра. Александр встретил его с былой сердечностью, даже ласково обнял и объяснил, почему не принял его в Праге. Затем, вернувшись к великим событиям дня, сказал, что не помнит зла, желает только мира и пришел за ним в Париж, поскольку не нашел его в Шатийоне. Он хочет мира, почетного для Франции и надежного для Европы, а потому ни он, ни его союзники не согласятся более вести переговоры с Наполеоном. Они без труда найдут, с кем начать переговоры, ибо со всех сторон до них доходят известия о том, что Франция устала от Наполеона не меньше Европы и ничего так не желает, как избавиться от его деспотизма. Александр добавил также, что союзники не намерены ничего навязывать благородной Франции, а намерены, напротив, предоставить ей самой выбрать государя и готовы заключить мир с тем государем, которого она выберет.

Ошеломленный этой спокойной и мягкой, но решительной речью, Коленкур попытался оспорить какие-то ее пункты. Он постарался дать Александру почувствовать, что союзникам, как представителям монархического порядка в Европе, опасно выступать зачинщиками революции и низлагать давно признанного государя, восхваленного всеми дворами и принимавшегося ими в качестве союзника, а одним из них принятого даже в качестве зятя. Он указал, как опасно доверяться недовольным и ошибиться относительно подлинных чувств французов, которые сохраняют признательность Наполеону за славу и внутренний порядок, хотя и не одобряют его беспрерывных войн, и ныне не расположены менять его могущественную и славную руку на немощную и забытую руку Бурбонов. Коленкур заявил, наконец, что опасно толкать к отчаянию Наполеона и армию и подвергать новым и ужасным испытаниям нежданную победу, которую можно упрочить теперь же путем подписания справедливого и умеренного мира.

Александра, казалось, не тронули эти доводы. Он отвечал, что союзники будут слушать не недовольных, а здравомыслящих людей, непредубежденных и бескорыстных; что склонности опрокидывать троны у союзников нет и быть не может; что они учитывают опасность доведения Наполеона до отчаяния, но решили, зайдя так далеко, довести борьбу до конца, чтобы не пришлось ее возобновлять в условиях, возможно, менее благоприятных; что они готовы, разумеется, к необычайным ударам со стороны Наполеона, пока у него остается меч в руках, но даже если их оттеснят от Парижа, они будут возвращаться, пока не заключат надежный мир, а на надежный мир невозможно рассчитывать, имея дело с человеком, который опустошил Европу от Кадиса до Москвы.

К этому заявлению Александр присовокупил новые заверения в дружбе с Коленкуром, пригласил навестить его еще раз и обещал принимать во всякое время, но и с него взял обещание сохранять в Париже сдержанность парламентера. Затем Александр оставил Коленкура, ибо близился час триумфа, и он испытывал нешуточное нетерпение. Ему не хотелось сжигать Париж, он хотел триумфально вступить в него.

В четверг утром, 31 марта 1814 года, в день печальной и неизгладимой памяти, государи-союзники во главе с Александром, присвоившим себе главную роль, начали свое триумфальное вступление в Париж.

Александр ехал через предместье Сен-Мартен верхом, с королем Пруссии по правую руку и князем Шварценбергом по левую, в сопровождении блестящего Главного штаба и под эскортом пятидесяти тысяч отборных солдат с белыми повязками на рукавах, принятыми ими во избежание ошибок на поле боя. Прокламация двух префектов, возвестив о доброжелательных намерениях монархов, уведомила парижан о предстоявшем торжественном и горестном событии. Трудно передать волнение населения, находившегося во власти самых противоположных чувств. Народ Парижа, всегда столь чувствительный к чести французского оружия, разгневанный тем, что не получил ружей, которых требовал, даже подозревавший в измене тех, кто проявил только слабость, с плохо скрытым отвращением переносил присутствие иностранных солдат. Более просвещенная буржуазия, будучи не менее патриотична, всё же оценивала причины и следствия событий и колебалась между ужасом вторжения и удовлетворением от окончания деспотизма и войны.

Наконец, старая французская знать, из ненависти к революции забывшая о славе страны, славе, которая некогда была ей столь дорога, испытывала при виде падения Наполеона безумную радость, которая не позволяла ей в полной мере почувствовать катастрофу. Несколько знатных особ, желая, по-видимому, вызвать в Париже событие, подобное событию в Бордо, разгуливали по предместью Сен-Жермен, площади Согласия и бульварам, размахивая белым флагом и испуская крики «Да здравствует король!», остававшиеся безответными и даже нередко вызывавшие явное неодобрение. Спокойная и печальная гвардия несла повсюду службу, готовая поддерживать порядок, который никто, впрочем, и не думал нарушать.