История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Этим приготовлениям и изложению их на бумаге были посвящены несколько дней, ибо Наполеону приходилось часто прерываться из-за боли и усталости. Наконец всё было готово, и со своей обычной любовью к порядку он велел составить юридический документ о передаче завещания и всего имущества душеприказчикам, дабы после его смерти не было причин для споров. Он распорядился, чтобы похороны прошли по католическому обряду и гроб с его телом поставили в столовую, где обычно служили мессу. Доктор Антомарки не сдержал улыбки, услышав его распоряжения. Наполеон увидел в этом неуважение к его авторитету, его гению, его смерти, наконец. «Молодой человек, – строго произнес он, – наверное, вы слишком умны, чтобы верить в Бога; я не в том положении, человек не может стать атеистом только потому, что хочет этого». Этот суровый урок, полученный от великого человека на пороге смерти, ошеломил молодого врача. Он смутился, принес тысячу извинений и заверил Наполеона в своих надлежащих моральных принципах.

Приготовления к смерти истощили Наполеона и, возможно, ускорили его конец. Тем не менее он почувствовал и душевное и физическое облегчение, когда привел свои дела в порядок и, как мог, устроил судьбу своих спутников. Встречая смерть с полной достоинства и в то же время благодарной улыбкой, он сказал Монтолону и Маршану, которые не отходили от него: «Было бы очень жаль не умереть сейчас, когда я так хорошо уладил свои дела».

Наступил конец апреля, и каждое мгновение приближало смерть и усиливало страдания. Наполеона мучили постоянные спазмы, рвота, лихорадка и страшная жажда. Несколько капель свежей воды, принесенной от подножия Пика Дианы, давали недолгое облегчение. «Я хотел бы, – говорил Наполеон, – если возможно, быть похороненным на берегах Сены или в Аяччо, на моей родине, или, если моему телу суждено оставаться в заключении, у источника, чьи воды приносили мне некоторое облегчение». Друзья со слезами на глазах обещали ему это. Они больше не скрывали от него его состояние, хотя он и сам прекрасно понимал, что происходит. «Вы вернетесь, неся с собой отражение моей славы, честь вашей преданности. Вы будете жить в почете и радости. Я иду к Клеберу, Дезе, Ланну, Массена, Бессьеру, Дюроку, Нею! Они выйдут мне навстречу. Они еще раз испытают опьянение славой. Мы будем говорить о наших делах. Мы расскажем о наших сражениях Фридриху, Тюренну, Конде, Цезарю и Ганнибалу. – И после небольшой паузы добавил с лукавой улыбкой: – Если только в высших сферах не станут возражать, как здесь, внизу, против такого скопления солдат».

Первого мая началась агония, Наполеон испытывал постоянную боль. Второго и третьего поднялась температура, и тело сотрясали непрерывные конвульсии. Когда боль отпускала, разум оставался таким же ясным, как и всегда, речь была отчетливой и спокойной. В одну из таких передышек Наполеон продиктовал две записки о защите Франции в случае вторжения.

Третьего у него начался бред, и среди бессвязных речей прозвучали отчетливые слова: «Мой сын. Армия. Дезе». Казалось, он в последний раз переживал сражение при Маренго и победу Дезе. Агония продолжалась в течение всего дня 4-го и страшно исказила благородные черты несчастного. Стояла ужасная погода: на Святой Елене наступил сезон дождей. Внезапные порывы ветра вырвали с корнем несколько посаженных деревьев.

Пятого мая не оставалось сомнений, что пришел последний день его выдающейся жизни. Стоя на коленях вокруг кровати, все слуги смотрели на последнее мерцание этого огня. Английские офицеры собрались снаружи и с почтительным интересом слушали отчеты слуг о состоянии императора.

Ближе к концу дня страдания, а вместе с ними и жизнь, пошли на спад; холод от конечностей распространился по всему телу, и смерть, казалось, схватила за горло свою жертву. Ветер успокоился, стало тихо. Примерно в двадцать минут шестого, когда солнце садилось в волны света и английская пушка дала сигнал отбоя, стоявшие вокруг постели внезапно поняли, что Наполеон не дышит. Они осыпали его руки поцелуями, и Маршан накрыл тело плащом, который Первый консул надевал в Маренго.

На смену предсмертным конвульсиям, столь мучительным для присутствующих, пришла величественная безмятежность. Лицо, теперь восхитительно прекрасное, вновь стало юношески изящным, а фигура, облаченная в мантию Маренго, казалось, снова явила свидетелям этой трогательной сцены генерала Бонапарта в зените славы.

Губернатор и французский посланник хотели своими глазами увидеть это зрелище, но проявили должное уважение в присутствии смерти, столь же удивительной, что и жизнь, которую она оборвала.