История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Переговорщиком, естественно, стал Талейран. К нему приписали герцога Дальберга, обладавшего редкой проницательностью и обширными связями в Германии, а потому весьма полезного. Впрочем, умеренность пожеланий Людовика XVIII облегчила задачу его представителей в Вене. Ведь было очевидно, что Мюрат, пребывавший в противоречии с нынешней ситуацией в Европе и опиравшийся только на Австрию, имевшую в его отношении обязательства до совершения им первой ошибки, вскоре избавит ее от обязательств каким-нибудь опрометчивым поступком и падет усилиями двух объединившихся домов Бурбонов. Правда, труднее будет на конгрессе, подчиненном императору Францу, низложить ради Пармского дома Марию Луизу. Но на просторах Италии найдется какая-нибудь компенсация и для нее. Что до Саксонии, Австрия, очевидно, не позволит пруссакам водвориться в Дрездене, а русским – у подножия Богемских гор; все второстепенные государства Германии возмутятся при одном предложении уничтожить Саксонию; Англия не сможет не прислушаться к их жалобам: британский парламент взорвется при мысли, что Россия может занять всю Польшу; и если ко всем возражениям присоединит свой голос Франция, России и Пруссии придется уступить. Тем самым, чтобы исполнить умеренные желания Людовика XVIII, оставалось довериться силе вещей. Вместе с тем оставалась одна сложность: крайнее нежелание Европы показывать нам свои разногласия и позволять вмешиваться в ее дела. При такой ситуации нам следовало выжидать, набраться терпения, не высовываться, дождаться разделения интересов и обращения к нам за помощью; словом, заставить возжелать нашего вмешательства, но не предлагать его самим. Терпение и гордость были единственной допустимой позицией, с наибольшей вероятностью ведущей к успеху.

И Талейран, безусловно, наилучшим образом подходил для выполнения подобной задачи. Однако темперамент порой уступает страстям, и тот, кто кажется самым флегматичным из людей, становится и самым напористым, едва ощутит укол самолюбия или амбиций. И Талейран на этот раз должен был явить тому примечательный пример.

На протяжении пятнадцати лет он играл главную роль на всех европейских собраниях и неизменно подчинял своей воле представителей тех держав, с которыми теперь ему предстояла встреча как с послами победившей Европы. Во времена Империи Меттерних был в Париже скромным послом побежденного и угнетенного двора; Нессельроде был простым секретарем посольства. Должно быть, Талейрану казалось мучительным не оставаться хотя бы на одном уровне с этими лицами, некогда незначительными и почтительными, и он не мог не чувствовать неловкости, способной, однако, повредить его поведению в Вене. Он только и задавался вопросом, как будет выглядеть в Вене Франция, столь долго побеждавшая и теперь побежденная, и как будет выглядеть он. В конце концов Талейран решил, что, после того как он был представителем всемогущего гения, теперь он станет представителем права (которое он обозначил удачным выражением наследственное право,

имевшим огромный успех), и такая роль будет не ниже той, какую он играл прежде.

Итак, Талейран ехал в Вену, вооружившись талисманом наследственного права, который годился для многого, но не для всего. Чтобы добиться низложения Мюрата и внушить почтение к королю Саксонии, выражение было самым подходящим, но ведь если бы его стали учитывать постоянно, пришлось бы вести переговоры не с Бернадоттом, которому державы старались угодить, а со скитавшимся по Европе Густавом IV; не допускать представителя Фердинанда VII, ставшего королем вопреки воле отца, Карла IV, вовсе не отказавшегося от своих прав и готового их предъявить; позвать представителей Генуи, Венеции и Мальты, бывших курфюрстов Кельна, Трира и Майнца и многих других, чьи земли теперь намеревались поделить. Пришлось бы наполнить конгресс призраками и удалить реальных и всемогущих властителей. Несмотря на всё истинное и почтенное, что содержало выражение наследственное право

, оно не могло в ту минуту послужить защите наиболее серьезных интересов Франции; оно вызывало улыбку практических людей, которые собирались на конгресс в Вене; неприятной стороной этого понятия было то, что оно делало нас приверженцами Австрии и Англии, менее всего склонных помогать нам оправиться от поражения: оно привязывало нас к их политике и лишало того, что составляло нашу главную силу, – свободы выбора.

Как бы то ни было, отбыв 15 сентября из Парижа, Талейран прибыл в Вену 23-го. Государи должны были прибыть через день, но их канцелярии и главные штабы опередили их на несколько дней, и в ожидании прибытия монархов языки развязались. Многое начало проясняться. Русские и пруссаки, осведомленные о решениях своих повелителей, решений этих не скрывали. Русские во всеуслышание и с необычайным бахвальством заявляли, что им нужна вся Польша; пруссаки, выказывая не больше осмотрительности и скромности, говорили, что им нужна Саксония. И те и другие, казалось, не допускали и мысли, что им могут отказать.