История Консульства и Империи. Том IV. Книга 1

Правда, Наполеон не раз показывал, с какой чудесной быстротой умеет создавать ресурсы, но он никогда еще не оказывался в подобном бедственном положении! Более 140 тысяч его лучших солдат были разбросаны по крепостям Европы. Во Франции оставались только опустевшие сборные пункты, которые в 1813 году уже успели за два-три месяца обучить молодых новобранцев и отдали им лучшие офицерские кадры. В возвращавшихся во Францию полках еще оставались, конечно, старые солдаты и офицеры; прямо к ним и предстояло теперь отправлять необученных новобранцев, не имевших даже обмундирования. Им предстояло сделать то, что не успеют и не смогут сделать сборные пункты, и потратить на обучение рекрутов время, необходимое для отдыха, если только неприятель позволит им отдохнуть! Крепости, которые могли служить поддержкой армии, были лишены каких-либо средств обороны. Отправка огромного количества снаряжения за границу оставила их без самых необходимых ресурсов. В Магдебурге и Гамбурге

мы располагали тем, чем должны были располагать в Страсбурге и Меце, в Алессандрии — тем, что должны были иметь в Гренобле. Даже часть артиллерии Лилля находилась в Булонском лагере. И недоставало не только снаряжения. Офицеры инженерных войск были разбросаны более чем по ста иностранным городам. Едва успели наспех сформировать несколько когорт национальных гвардейцев и направить их в Страсбург, Ландау, Мец и Лилль. Так, ради завоевания мира, который от нас ускользал, Франция осталась беззащитной.

Наши финансы, некогда столь цветущие, были исчерпаны, как и наши армии, ради химеры всемирного господства. Моральное состояние страны было еще более бедственным, если это возможно, чем ее материальное положение. Армия, убежденная в безрассудстве политики, ради которой проливалась ее кровь, роптала вслух, хотя в присутствии неприятеля всегда была готова поддержать честь оружия. Нация, глубоко раздраженная тем, что Лютценской и Бауценской победами не воспользовались для заключения мира и считавшая себя принесенной в жертву безумному честолюбию, понимала теперь по страшным результатам, каковы последствия бесконтрольного правления. Разочарованная в гении Наполеона, никогда не верившая в его благоразумие, но верившая в его непобедимость, она отшатнулась от его правления. Ничуть не утешаясь его военными талантами, французы испытывали ужас перед полчищами приближающегося неприятеля и были морально сломлены в ту самую минуту, когда для спасения нужен был весь патриотический энтузиазм, одушевлявший их в 1792-м, и всё доверчивое восхищение, какое внушал им Первый консул в 1800-м.

Если бы победивший враг, отчасти угадывавший эти истины, мог знать их во всей полноте, он остановился бы на берегу Рейна лишь на день, только чтобы собрать патроны и хлеб, перешел бы через Рейн, который казался неприкосновенной границей с 1795 года, и двинулся прямо на Париж. Но коалиция устала от своих чрезвычайных усилий, всё еще удивлялась своим победам, несмотря на то, что успешно заканчивала две кампании

кряду, и склонялась к тому, чтобы остановиться на Рейне. Казалось, фортуна хотела предоставить нам последний шанс, прежде чем окончательно покинуть.

Многие причины способствовали такому умонастроению в лагере коалиции, но главной из них была наша слава. Нас ненавидели, но и боялись. Мысль перейти через Рейн и смело выступить против нации, которая заполонила Европу победоносными армиями, почти поголовно служила в солдатах, порицала честолюбие своего вождя, но, возможно, вновь поддержала бы его, если бы враг пересек границы страны, — эта мысль тревожила и пугала самых осторожных из генералов и министров коалиции. К тому же, на что оставалось притязать после изгнания Наполеона из Германии? Нужно ли было после нежданного триумфа вновь испытывать фортуну, потерпеть, быть может, неудачу, оказаться отброшенными за Рейн и тем самым сделать Наполеона как никогда требовательным, пробудить в нем почти угасшие притязания и обречь себя на бесконечную войну только потому, что не сумели вовремя остановиться и заключить мир? И потом, разве война была не достаточно жестокой? Все европейские армии получили обширные кровоточащие раны, которые свидетельствовали о том, чего им стоили не только Москва, не только Лютцен, Бауцен и Дрезден, где они были побеждены, но и Кацбах, Гросберен, Кульм, Денневиц и Лейпциг, где они победили! За исключением пруссаков, воодушевленных своеобразной национальной яростью, возбуждаемой влиянием тайных обществ, военные всех наций единодушно желали мира.