История моих книг. Партизанские повести

— Победы несомненно были, но поражений, по- моему, было еще больше. Часто думалось — вот завтра ты поднимешься на следующий этаж творчества. Приходило это "завтра", и перед тобой вместо следующего этажа — чердак. Еще два, шага — крыша. Между тем простая, я бы сказал, классическая манера письма, к которой мы сейчас подошли, ни разу не заводила нас на чердак. Перед нами всегда открываются новые этажи!

В этих словах много правды. Но осознать эту правду и порвать с "изощренностью" было трудно. Я" например, так же, как и кое-кто из моих товарищей, любил ее. В изощренности мы ошибочно видели свою причастность к высшим ступеням творчества, что для нас — выходцев из народа — было противопоставлением нашему прошлому "грубому ремеслу". Что поделаешь: мы были молоды и не очень-то опытны.

Нельзя, впрочем, утвердить, что и прежде мы так уж безоговорочно стремились применить эту изощренность во всех направлениях нашей литературной деятельности. Когда мы обсуждали в нашей среде "программу", которую написал в 1921 году Лев Лунц, мнения "Серапионовых братьев" отнюдь не были единодушными.

"Программа", написанная им, содержала положения, вредные для нашей литературы. Лунц в своей статье утверждал идеи о мнимой "надклассовости", "беспартийности" художника, о независимости искусства от политики.

Уже после напечатанья "программы" — происходило у "Серапионов" обсуждение. Обсуди мы "программу" до ее напечатанья, вряд ли появилась бы она в том виде, в каком мы ее прочитали. С другой стороны, программа появилась ведь за подписью лишь одного Лунца, — значит, это было его личное мнение. Но слово "мы" употреблялось часто, и выходило, что статья была мнением всей группы.

Как бы то ни было, помню, что многие из нас, особенно Федин и Тихонов, возражали против "программы" самым резким образом, и она была отвергнута как программа группы.

К сожалению, мы не довели дело до конца: раз "программа" появилась в печати, надо было в печати же и возразить против нее. Помешало "братство" — не хотелось обижать Лунца, ему ведь шел всего лишь двадцатый год! А жаль. Это было бы, как теперь вижу, полезно и нам и Лунцу. Впрочем, я не ставлю своей целью освещение всех вопросов, связанных с деятельностью группы "Серапионовы братья". Свое принципиальное отношение к ней я выразил в речи на I Всесоюзном съезде советских писателей.

Вернемся, однако, к "Тайному тайных".

Если уж говорить о писательских огорчениях по поводу той или другой книги, то надо сказать, что, кроме глубоко внутреннего разрыва с "серапионами", меня очень огорчала резкая критика "Тайного тайных" в нашей печати.

Но вскоре я заметил, что огорчения огорчениями" но критика была в какой-то степени мне а полезной, заставляла совершенствовать язык, стремиться к ясности стиля, — если только я обладал для нахождения стиля необходимыми способностями, — а главное, помогла мне расширить мировоззрение. На эту критику, порой очень резкую, — в ее оправдание можно сказать, что и времена-то были резкие, — я отвечал новыми работами. Я верил в свою правду, которая, как мне казалось, соответствовала революционной правде великих дней, переживаемых нами. Конечно, в "Тайное тайных" был налицо и некоторый биологизм, и излишняя психологическая углубленность, и даже ущербность героев, но ведь наряду с "Тайное тайных" автором в тот же период времени была написана пьеса "Бронепоезд"! Не мог же писатель, при всей его разносторонности, одно писать так, а другое совсем по-иному?

В манере "Тайного тайных" я написал повесть "Особняк" — о мещанине, тщетно мечтающем победить революцию. Разбогатевший на спекуляциях мошенник возмечтал приобрести собственность и облюбовал понравившийся "ему особняк — символ ближайшей победы над большевиками. Правдами и неправдами спекулянт добивается осуществления мечты и, разумеется, терпит крах. Но кое-какие успехи у него были, и эти-то успехи должны служить нам предостережением, — таков был смысл повести "Особняк".

Мои намерения были изображены рапповской критикой, как гимн мещанству, успешно защищающему свою собственность! В одном из рапповских журналов была даже напечатана карикатура: автор "Особняка", сам сидя в особняке, протягивает оттуда длинную, костлявую, волосатую руку и душит пролетариат за горло.

Тогда я написал "Гибель Железной".

На Украине красноармеец поведал мне о подвиге Железной дивизии — героическом штурме города, сильно укрепленного белыми. Эти воспоминания красноармейца я положил в основу повести "Гибель Железной", использовав также два-три абзаца из мемуаров одного военного. Нашлись критики, которые объявили попытку использовать мемуары — плагиатом!

Я принялся за новые работы. По-прежнему писал я о маленьких, но героических людях, которые стремятся к большому подвигу ради создания новой жизни. Один за другим я писал два романа, что-то около девяноста печатных листов, — "Кремль" (жизнь в маленьком уездном Кремле под Москвой) и "У" (жилой корпус ударников в Москве).