История одиночества

Зато в толпе, в веселье света мнимом,В тревогах, смутах, шуме суеты,Идти сквозь жизнь усталым пилигримом

Среди богатств и жалкой нищеты,Где нелюбим и где не любишь ты,Где многие клянутся в дружбе нынеИ льстят тебе, хоть, право, их черты

Не омрачатся при твоей кончине –Вот одиночество, вот жизнь в глухой пустыне![254]

Байрон искал славы, но сам не ожидал произвести такой фурор. За следующие шесть лет было продано двадцать тысяч экземпляров этих первых двух песней[255]. Учитывая, что цена книги делала ее недоступной для тех, кто не принадлежал хотя бы к верхушке среднего класса, она, очевидно, имела едва ли не абсолютный успех у более богатой и образованной публики. В то время существовал – и будет впредь существовать в различных формах – целый рынок высоколитературных изображений опыта уединения в далекой дикой местности. Привлекательность такого рода чтения заключалась в возможности прочувствовать место человека в меняющемся моральном порядке, не претерпевая расходов и неудобств, связанных с долгим путешествием по труднопроходимым местам. Высвобождение человека из ловушки повседневной жизни и организованной среды давало драму, перспективу и шанс примириться с прошлыми неудачами и грядущими вызовами. Риск предприятия – в последствиях фантазии, уже не привязанной к конкретным социальным структурам, к предполагаемым ими обязанностям и ответственности.

К началу дискуссий XIX века об одиночных встречах с природой принадлежат еще два важных текста, относящихся к литературному кругу Байрона и посвященных опасности отказа от контакта с человеком или же лишения этого контакта. В 1816 году, как раз когда нащупывал свой путь в литературе Джон Клэр, была опубликована поэма Перси Биши Шелли «Аластор, или Дух одиночества». В этом повествовании воплотилось очарование Шелли силой воображения в уединении[256]. Оставаясь в одиночестве, разум становится источником образов, разрушительные последствия которых не поддаются предсказанию или контролю. Герой стихотворения – поэт, который уходит из общества и совершает путешествие в дикую, безлюдную природу:

…чуть повзрослев, покинулОн свой очаг и дом, взыскуя истинТаинственных в неведомых краях.

Пустыня привлекла его шагиБесстрашные…[257]

В итоге – отчаянные поиски недостижимой любви; нарастающие душевное смятение и физическая слабость; неизбежная смерть. На тот случай, если читатели поэмы и сами соблазнились мифом об одиноких исканиях, Шелли приложил к ней предисловие, где ясно сформулировал идею, которую охотно поддержал бы Циммерман:

Кто не одержим никаким великодушным обольщением, не обуян священной жаждой проблематичного знания, не обманут никаким блистательным предрассудком, ничего не любит на этой земле, не питает никаких надежд на потустороннее и при этом чуждается естественных влечений, не разделяет ни радостей, ни печалей человеческих, тому на долю выпадает и соответствующее проклятие. Подобные субъекты изнывают, ни в ком не находя естества, сродного себе. Они духовно мертвы. Они не друзья, не любовники, не отцы, не граждане вселенной, не благодетели своей страны. Среди тех, кто пытается существовать без человеческой взаимности, чистые и нежные сердцем гибнут, убитые пылом и страстностью в поисках себе подобных, когда духовная пустота вдруг дает себя знать. Остальные, себялюбивые, тупые и косные, принадлежат к необозримому большинству и вносят свое в убожество и одиночество мира. Кто не любит себе подобных, тот живет бесплодной жизнью и готовит жалкую могилу для своей старости[258].