История одиночества

Возрождение монашества в урбанизирующейся и индустриализирующейся стране заставило пересмотреть баланс между одиночным и социальным. Джон Генри Ньюман, который, будучи ведущим членом Оксфордского движения, много сделал для пробуждения в англиканцах интереса к религиозным обществам, получил возможность создать собственное учреждение, когда присоединился к католической церкви[562]. Для своей общины в Бирмингеме он выбрал модель, основанную на «оратории» святого Филиппа Нери[563]

. Там было место для частной молитвы, но больше всего община напоминала типичный оксбриджский колледж: образованные джентльмены могли изучать и обсуждать католическое богословие, а в свободное время заниматься пастырской работой в городе. Аналогичный выбор вставал и перед новыми сестринскими общинами[564]. Так, в общине Парк-Холл велись бурные споры о том, на чем следует сделать акцент: на жизни в созерцании или же на добрых делах во благо общества. Большинство последующих орденов предусматривали в своем распорядке дня как индивидуальную молитву в кельях, где женщины спали, так и общинное богослужение, однако на практике их участие в облегчении лишений и страданий во внешнем мире оставляло мало времени и сил для одиночного созерцания или хотя бы уединенного чтения. «Другим абсолютным правилом идеального сестричества, – писала Дина Крейк, – должна быть работа. В нашем XIX веке мы не можем вернуться к средневековым идеям об экстатическом мистицизме или телесном покаянии»[565]

. Общая закономерность состояла в том, что обеты бедности, целомудрия и послушания дополнялись приверженностью служению, хотя некоторые католические учреждения по-прежнему относились с подозрением к любой деятельности, отвлекающей от соблюдения религиозных обрядов[566].

С небольшим преувеличением один сочувствующий автор писал о «рукопашной схватке с бедностью, преступностью и болезнями, которой английские сестры посвятили себя в последние тридцать лет»[567]

. Они должны были обучаться все более серьезным профессиональным навыкам в таких областях, как медсестринское дело и преподавание, и применять их без какого-либо заработка, лишь за почти скудное, пусть и регулярное, питание. Не одиночество, а истощение было главным условием их жизни. В качестве компенсации они получали ощущение социальной и духовной цели и принадлежность к сообществу женщин, дающему возможности и оказывающему поддержку. Здесь трудно подвести точный баланс. В случае с девушками из семей среднего класса, составлявшими большинство послушниц, оставленные ими матери и сестры, вероятно, имели в повседневной жизни больше возможностей для уединения, как это было показано в предыдущей главе. Государство в конце концов вмешалось – но не для того, чтобы проверять или дисциплинировать, а чтобы со временем создать светские профессии, связанные с заботой о других. Это позволило женщинам приобретать и применять профессиональные навыки без необходимости уходить из семьи в религиозный орден, хотя они по-прежнему стояли перед выбором между карьерой и браком вплоть до ХХ века[568].

Ужасы одиночества

Энергичнее, чем о закрытых орденах, спорили лишь о параллельной реформе пенитенциарной системы. Здесь наблюдалось похожее сочетание оспариваемых свидетельств, сомнительных мотивов и спорных результатов. В обоих случаях центральное место занимала христианская концепция одиночества, одновременно влиятельная, опасная и принципиально непредсказуемая по своим последствиям. С открытием в 1842 году тюрьмы в Пентонвиле долгие дебаты наконец воплотились в специализированной институции. В конце XVIII – начале XIX века стала очевидна необходимость в систематической альтернативе прогнившим, убогим, краткосрочным тюрьмам и отвратительному театру смертной казни[569]. Для все большего числа комментаторов решение заключалось в общем возрождении христианства и применении одной из наиболее глубоких его практик. Ощущение кризиса пенитенциарной политики было общим для модернизирующихся государств Европы. Многообещающая модель начала XVIII века заимствовала распорядок у католического монастыря. В 1703 году в Риме, в соответствии с инициативой папы-реформатора Иннокентия XII, был открыт Casa di Correzione (исправительный дом) Сан-Микеле-а-Рипа[570]. Это была специальная тюрьма для малолетних преступников, основанная на принципах гигиены и молчания. Мальчики содержались в чистых камерах, спали отдельно друг от друга и не имели права разговаривать при выполнении дневных заданий. Этот режим воплощал в себе новую антитезу одиночества и общения. Разговор между заключенными считался вредным для их реабилитации. Исправительный эффект длительного заключения постоянно подрывался расширением возможностей для общения между осужденными. Злостные преступники пагубно влияли на мелких правонарушителей, и в результате заключенные как группа образовывали неконтролируемую школу порока.