История одиночества

чем тюрьма, которая подвергает заключенного всем испытаниям одиночества, ведет его через размышления – к раскаянию, через религию – к надежде; которая делает его трудолюбивым под бременем безделья и которая, хотя и причиняя муки одиночества, заставляет найти утешение в беседе с благочестивыми людьми, на коих он в противном случае смотрел бы с равнодушием и коих слушал бы без удовольствия?[591]

Они не были уверены, что новые системы можно было перенести в их страну, поскольку не считали, что католическое духовенство во Франции достаточно заинтересовано в реформе пенитенциарной системы и в том, чтобы посвящать время и силы обеспечению ее функционирования[592].

Это была двусторонняя сделка. Раздельное заключение облегчало работу капелланов, которые, в свою очередь, заботились о том, чтобы польза от одиночества превышала его опасности. Капеллан Престонской тюрьмы Джон Клэй писал, что «оно дает заключенному много торжественных и непрерывных часов для внутреннего усвоения того, что он мог открыть для себя во время ежедневных и воскресных богослужений в часовне. Таким образом, ясно, что камера, будучи бесполезной – если не вредной – без христианского служения, является наилучшим вспомогательным средством, которым христианский наставник может располагать в тюрьме»[593]

. По-прежнему важны были традиционные воскресные службы. Как обнаруживали капелланы, общаясь с отдельными заключенными, уровень знаний основных постулатов христианства был по большей части настолько низким, что вести какую-то духовную беседу было весьма затруднительно. В течение же недели содержание заключенных в отдельных камерах облегчало работу священнослужителей. Капелланы могли требовать внимания каждого из своих подопечных, будучи уверенными в том, что им не будут мешать. «В тишине тюремной камеры, – утверждали ведущие сторонники раздельного содержания, – и когда исправление усмирило их, предостережения, обетования и утешения Евангелия трогают душу с удвоенной силой. У раздельной системы нет более благоприятного свойства, чем помещение, которое она предоставляет служителю религии при исполнении различных обязанностей его священной должности»[594].

Была у капелланов и еще одна роль. Пентонвиль описывался как испытание. Это было место учения. Беспорядочная смесь случайных примеров и априорных утверждений должна была уступить место долгосрочным свидетельствам о том, что сработало, а что нет[595]. В 1835 году учреждена тюремная инспекция, которая должна была стать основным инструментом обобщения и анализа информации, поступающей от тех, кто отвечал за осуществление правительственных реформ[596]

. После того как лорд Джон Рассел официально обязал государство разделить заключенных, санкционировав строительство Пентонвиля, процесс отчетности приобрел новую направленность. Главный вопрос заключался в том, можно ли – и если да, то как – измерить опыт одиночества, будь то посредством описательной оценки или с помощью цифр.

Тон всем последующим дебатам о последствиях тюремной реформы задал в год открытия Пентонвиля Чарльз Диккенс. Путешествие по Америке привело его в Восточную тюрьму в Филадельфии. «Здесь введено в систему суровое, строгое и гнетущее одиночное заключение. По тому, как оно действует на людей, я считаю его жестоким и неправильным»[597]. Он утверждал, что посторонний человек не может полностью осознать последствий наказания. На лицах заключенных он прочел «такие страдания, всю глубину которых могут измерить лишь сами страдальцы и на которые ни один человек не вправе обрекать себе подобных»[598]. Корень зла был в социальной изоляции. Периодические визиты тюремного персонала не могли воспроизвести той сложности человеческих отношений, на которой основана нормальная жизнь. Об одном заключенном Диккенс писал:

Он ничего не знает о жене и детях, о доме и друзьях, о жизни или смерти какого-либо живого существа. К нему заходят лишь тюремщики, – кроме них, он никогда не видит человеческого лица и не слышит человеческого голоса. Он заживо погребен; его извлекут из могилы, когда годы медленно свершат свой круг, а до той поры он мертв для всего, кроме мучительных тревог и жуткого отчаяния[599].