История одиночества

Обвинения в лицемерии звучали на протяжении всей дискуссии. Предупреждали о нем в своем эпохальном докладе об американской пенитенциарной системе де Бомон и де Токвиль[608]. Сэр Питер Лори заявлял в 1846 году, что не может читать отчеты капелланов «без чувства отвращения к мерзкому и наглому лицемерию многих заключенных и без удивления по поводу добродушной наивности, позволяющей принимать на веру – и гораздо реже вносить в отчеты – столь явное и очевидное ханжество»[609]

. Еще в 1860 году Мэйхью и Бинни в обзоре лондонских тюрем предостерегали, что «до тех пор, пока мы будем пытаться нынешними методами тюремного наказания делать из воров святых, мы так и будем производить по тысяче притворщиков и лицемеров на одного по-настоящему раскаявшегося»[610]. Опытные священнослужители отвергали обвинение в доверчивости. Их учили «обращать особое внимание на душевное состояние каждого заключенного», и они считали, что умеют это делать[611]

. Джозеф Кингсмилл, долгое время служивший капелланом в Пентонвиле, утверждал, что к 1854 году нанес «более ста тысяч визитов для беседы» с заключенными и не сомневался, что мог распознать притворное обращение в веру в тех редких случаях, когда подобное имело место[612]. По его замечанию,

принято считать, что среди заключенных много лицемерия, и нет сомнений в том, что иные злодеи готовы вырядиться в религиозные одежды, как кто-то выразился, ради низменных целей. Но чтобы такому актеру достичь успеха, требуется нечто большее, чем обычные знания, способности и безнравственность[613]

.

Диккенсовское «шаблонное покаяние» могли легко распознать те, чьим делом было разбираться в характерах и мотивах в стенах тюрьмы.

Более серьезной проблемой был не обман, а самообман. Кингсмилла и других капелланов очень беспокоило, что сами заключенные с трудом могли осмыслить свой опыт принудительной изоляции. Вопрос был не в мотиве, а в перспективе. Кингсмилл объяснял:

То, что очень многие обманывают себя, как, например, люди на больничной койке, верящие, будто стали истинными христианами, когда это не так, ошибочно принимающие угнетение духа и раскаяние в прошлой дурной жизни за праведную скорбь или за просветленное чувство обновления души Святым Духом, – все это верно; но обвинять таких людей в лицемерии очень несправедливо[614].

Заключенный не мог осознавать последствия одиночества, находясь в уединении. С одной стороны, отголоски преступного прошлого и осуждение препятствовали ясной реакции на направляемую медитацию в одиночной камере. С другой стороны, истины, постигнутые в уединении, не имели смысла, пока не находили применения во внешнем мире со всеми его трудностями и сложностями. Как заметил Хэпуорт Диксон в своем исследовании тюрем (1850), «может ли человек научиться сдерживать свои страсти в камере? Ведь там он вовсе не подвержен искушениям»[615]. В отсутствие свободного и частого перемещения между одиночным и социальным опытом всякий духовный самоанализ был условным. С течением времени вердикты капелланов становились все менее решительными. Вот какими словами завершался «Доклад управляющих тюрьмами для осужденных преступников» за 1866 год:

Трудно, а по сути дела и почти невозможно высказать сколько-нибудь решительное мнение о реальном количестве блага, которое оказали на сознание осужденных усилия по их перевоспитанию. Уединенные от мира, они скорее винтики машины, чем свободно действующие люди, и от обычных искушений внешнего мира они отрезаны[616].