История проституции трех эпох

Один современный рецензент так передает содержание пьесы «Брачная зима», имевшей в 50-х годах полные сборы: «На сцене видны две спальни, позволяющие одновременно знакомиться с интимной жизнью только что обвенчавшихся молодоженов и другой пары, уже успевшей в силу времени и приемки значительно остыть. Обе пары действуют друг на друга возбуждающе, с шумом переставляя кровати, так что старая пара, только что поссорившаяся, пытается теперь разжечь себя счастьем молодой четы. На сцене раздеваются, идут на глазах публики, нисколько не стесняясь, спать и обнаруживают такую наивность нравов, что зрителю начинает казаться, что перед ним разыгрывается катехизис для новобрачных. Вы точно присутствуете при представлении дикарей, соединивших в одной праздничной пьесе все свои варварские обычаи и обряды в честь свадьбы одного из членов племени».

Под влиянием развивавшегося коммерческого духа были придуманы и другие подробности и трюки, в особенности использовался столь пикантный мотив смешения одного лица с другим. И хотя в конце концов всегда торжествовала добродетель, как это обычно бывает в порнографических произведениях, по существу все эти пьесы были восхвалением того, что по официальным понятиям считалось безнравственным. Это прославление выражалось в том, что все недозволенное изображалось в возможно более очаровательном и соблазнительном виде. По подобному рецепту поступают вплоть до наших дней, добиваясь дешевой ценой значительных успехов. Важной союзницей в таких делах всегда была музыка, так как она способна изобразить половые отношения так ярко, как это никогда не в силах сделать слово.

Опера превратилась в оперетку, при помощи которой можно было достигнуть сильнейшего эффекта. Оперетка всегда была не чем иным, как прославлением пикантных положений. Многие композиторы опереток — не более чем композиторы скабрезностей. Впрочем, не следует упускать из виду то, что музыка может выражать эротическое напряжение, для которого нет терпимых слов, также и в тех же звуках, которые могут действовать освобождающим и возвышающим образом. Можно эротическую тему облечь в звуки так талантливо и остроумно, что даже самая смелая мысль получит право гражданства. Вот почему такие композиторы, как Оффенбах и Иоганн Штраус, не являются порнографами.

Другим союзником, стремившимся культивировать на сцене скабрезность, был балет, также достигший своего высшего расцвета в XIX веке. Здесь достаточно упомянуть лишь о том, что он был включен в виде массового или единичного танца в каждую оперу. До выступления Рихарда Вагнера, восстававшего также и против этого унижения театра, ни одна опера не обходилась без балета. Отсюда следует, что поэты и композиторы лишь косвенно были совратителями публики, более или менее предусмотрительными исполнителями ее же воли. Истинный диктатор — публика.

Будет ли театр кафедрой пропаганды высших идеалов человечества или же станет навозной ямой порнографии, это всецело зависит от исторической ситуации. Она виновата также в том, что иногда артист настолько затемняет пьесу, что главный интерес обращен на него, а не на идею. Это бывает обычно в такие эпохи, когда люди довольствуются позой действия, чтобы избежать самого действия. А такую эпоху переживаем мы как раз теперь. В настоящее время все сводится к эстетизму, а он связан в значительной степени с личностью посредника, то есть артиста. Отсюда нелепое преклонение перед актером. В такие эпохи люди воображают, что поступают революционно или, по крайней мере, смело, если порывают со старыми традициями формы и превозмогают чувство чопорности и стыдливости.

Таким «революционным подвигом» было, например, появление Монны Ванны[128] без трико, так что при откидывании плаща публика видела ее полную грудь, или появление Юдифи и Саломеи, верхняя часть тела которых также была обнажена. На самом деле это, конечно, не более чем ухищрения спекулянтов, отвлекавших внимание публики от идеи в сторону пикантной детали. Обнаженная грудь Монны Ванны и Саломеи выдвигается в центр представления, тогда как эта подробность должна была быть только жестом.