Юго-запад

Впервые за многие дни машина шла по тихим, ожившим улицам Буды. Не надо было опасаться обстрела или пулеметной очереди притаившегося в каком-нибудь доме противника. Но теперь еще бессмысленнее и страшней казались развалины города. Черные скелеты сгоревших, развороченных снарядами зданий безжалостно врезались в синеву неба, на булыжнике и асфальте мостовых валялись искореженные машины и повозки, грязный закопченный снег лепился по карнизам домов, серел в желобках водосточных канавок... «Вот он, результат сумасбродства и жестокости немецкого командования, — думал начальник политотдела, оглядываясь по сторонам. — Полтора месяца уличных боев, тысячи жизней, ненужно пролитая кровь, разрушения... И что этим достигнуто? Что этим выиграли немцы? »

На тротуарах, убирая мусор и расчищая завалы, возились люди в штатском. Им помогали советские солдаты. Несколько раз навстречу машине попадались уныло тянувшиеся колонны немецких пленных. На небольшой площади неподалеку от королевского дворца в кругу пехотинцев, танкистов и моряков кто-то играл на гармошке, и двое солдат, сбросив шинели, озоруя, кружились в пляске...

Фриц кричал:

— Подлец я буду!

Не отдам я Пешт и Буду! —

под дружный хохот взметнулась вдруг в кругу частушка,

— Глядите-ка, товарищ гвардии полковник, — сказал шофер, глазами показывая вверх. — Вот влип, а!

Дружинин высунулся из-за стекла и сразу понял, о чем тот говорит. Из стены высокого дома по левой стороне улицы, словно неразорвавшийся снаряд, торчала половина фюзеляжа немецкого самолета со свастикой на хвосте. Подбитый зенитным огнем, он врезался в здание на высоте третьего этажа и остался висеть так над улицей.

— Точно, влип! — Дружинин откинулся на спинку сиденья. — Давай-ка, голубчик, налево. Проедем по набережной,

Здесь ехать стало трудней. Все было забито машинами, танками, повозками. Возле бессильно сникших в серую воду дунайских мостов толпились жители. Опять кто-то играл на аккордеоне, где-то не очень стройно пели хором, в переулочке слева дымила полевая кухня, и к ней тянулась длинная шевелящаяся очередь старух, стариков, ребятишек в оборванной пестрой одежде.

Повернули направо, долго ехали по узким, то поднимающимся, то опускающимся улицам, пока не остановились возле небольшого скверика, заполненного солдатами. Дружинин поманил пальцем сержанта, сидевшего на подножке крытой полуторки:

— Чье хозяйство?

— Мазниковцы, товарищ гвардии полковник! — козырнув, весело ответил солдат.

«Мазниковцы, — повторил про себя начальник политотдела, — Помнят своего командира... Был бы он жив.., — У него перехватило дыхание. — Мазниковцы... Память».

— Штаб бригады далеко?

— Где-то здесь, товарищ гвардии полковник. Сейчас мы по указочкам пошукаєм.

Гурьянов развернул папку, озаглавленную «На подпись», и начал не спеша, лист за листом, читать все, что приготовили для него кадровики. С бумаг вставали перед ним десятки фамилий, скупые описания будничных боевых дел солдат, сержантов и офицеров. И все это воскрешало в памяти командира корпуса каждый день боев и там, западнее Будапешта, и здесь, в лежащей на правом берегу Дуная Буде. На некоторых наградных листах после краткого рассказа о воинском подвиге стояла приписка: «Погиб смертью храбрых в бою у населенного пункта Замоль... », «... у господского двора Петтэнд», «в боях за освобождение Буды». Мелькнула фамилия Мазникова.

«Мазников Иван Трофимович, гвардии полковник, командир гвардейской механизированной бригады.. »

Гурьянов вздохнул и стал читать представление к награде: «... Своей личной отвагой и мужеством гвардии полковник И. Г. Мазников показывал образец выполнения воинского долга. Вверенная ему часть проявила массовый героизм во время боёв у населенных пунктов Гардонь, Киш-Веленце, Каполнаш-Ниек и непосредственно в Буде. Был смертельно ранен, руководя подготовкой штурма горы Геллерт... Достоин посмертного присвоения звания Героя Советского Союза».

Гурьянов подписал бумагу, которая теперь должна была пойти выше, в штаб армии, и на минуту задумался. «Эх, кадровики! Нe так, не такими бы казенными словами рассказать об этом человеке! » Он перевернул другой листок. Опять приписка: «Погиб при штурме вражеских укреплений на горе Геллерт..» Вот она, цена той тишины, которая стоит сейчас над Будапештом!..

В дверь тихо постучали, и Гурьянов, поморщившись, недовольно поднял голову;

— Да, прошу!

Вошел начальник политотдела. Его лицо было торжественно-сияющим.

— Включайте радио, Иван Никитич! Приказ. Я был у связистов, услышал позывные и — к вам. Полагаю, Будапешт!.,

Трофейный, исправленный штабными радистами «телефункен» стоял на тумбочке рядом со столом, и Гурьянов, не поднимаясь, повернул черную круглую рукоятку. Шкала вспыхнула золотисто-алым светом. Послышалось шипение, хрип, свист. Генерал тронул вторую рукоятку, в комнату на мгновение ворвались резкие звуки джазовой музыки, потом обрывок английской фразы и наконец — знакомый, мощный голос московского диктора:

— Говорит Москва!..

Гурьянов встал.

— Приказ Верховного Главнокомандующего. Тринадцатое февраля тысяча девятьсот сорок пятого года...