Юрг Иенач

— Вот это истинное геройство! Клянусь Юпитером, древняя римлянка, да и только! — вскричал он наконец. — Хотя вы только что употребили во зло моё дружеское доверие, не могу устоять, чтобы не поделиться с вами своей новостью, капитан. Тем более что происшествие в некотором роде касается вас лично. Главную роль в нем играет уроженка Граубюндена. Жаль было бы знакомить вас со Столь удивительной историей в изложении этой торгашеской душонки — моего нудного братца. А потому благоволите послушать мой вольный пересказ. Вам, надо полагать, небезызвестно, что в Милане проживает ваш старый знакомец, злокозненный Рудольф Планта из Цернеца с сыном, тоже Рудольфом, отнюдь не прибавляющим благородства честной медвежьей лапе в их фамильном гербе. Бедствуют они отчаянно. Старик плетет интриги и обедает у наместника, а молодой таскается с племянником того по игорным домам и притонам с громкой, но незавидной славой. Оба молодых шалопая спелись как нельзя лучше, и пока старик Планта пробавляется у дядюшки скудными политическими посулами, молодой получает от племянника достаточные средства, чтобы вкушать все радости нашего века; племянничку же нужен компаньон для его разгульной жизни, а главное, искусный фехтовальщик на подмогу собственной сомнительной отваге. Понятно, шалунишке Рудольфу захотелось отблагодарить щедрого приятеля, а так как для честной и доброй услуги у него не хватило ни ума, ни сердца, он и надумал оказать дурную и зазорную услугу. У старого Планта в его ветхом палаццо на одной из самых глухих миланских улиц приютилась сиротка-племянница из пришедшей в упадок боковой ветви их рода. Девушка, говорят, редкостная красавица, к тому же имеет законные, хоть и шаткие при нынешних обстоятельствах права на богатые владения в Граубюндене, и в этих видах старый Рудольф прочит ее в жены своему сынку. Однако Лукреция, натура возвышенная, презирает кузена, как недостойного и никчемного гуляку. Тогда Рудольф замыслил заодно сорвать свою обиду и оплатить дружеский долг Сербеллони, который увидел граубюнденскую красавицу в церкви — больше она нигде не появляется, — и теперь для него свет клином на ней сошелся. Вот приятели будто бы и заключили между собой подлую сделку. Так или иначе, однажды ночью, когда старший Рудольф сидел у наместника, младший — в игорном притоне, а Лукреция осталась в пустом доме вдвоем со старой служанкой, родом из Ломбардии, ей вдруг послышался подозрительный шорох в соседней комнате. Решив, что в дом забрались воры, она хватает первый подвернувшийся ей нож, входит в свою спальню, скудно освещенную луной, и видит, что в тени прячется какая-то темная фигура. Лукреция окликает незваного посетителя. Молодой Сербеллони выступает из мрака, бросается к ее ногам и обнимает ее колени с пылкими уверениями в любви. Она обзывает его негодяем и клеймит его таким холодным презрением, что тот мгновенно переходит от мольбы к угрозам; она в его власти, объявляет он, у двери стерегут его слуги. Не успевает он накинуться на нее, как Лукреция, девушка рослая телом и стойкая духом, левой рукой с силой отталкивает его, а правой вонзает ему в грудь нож. Падая, он зовет своих слуг. Подкупленная старая карга слушала под дверью. Теперь она вбежала в комнату, истошными воплями подняв со сна всех соседей. Похищение не удалось, окровавленного Сербеллони подняли и унесли прочь. Истинные причины происшествия утаили, кое-как объяснив его запоздалым визитом к молодому Планта, и, пожимая плечами, пожалели о прискорбном недоразумении. Однако прекрасная Лукреция на другое же утро отправилась во дворец к наместнику просить его защиты, и, поскольку рана племянника оказалась не смертельной, девица была принята дядюшкой с величайшим почетом и даже восхищением; она тут же поведала ему свое намерение возвратиться в родной горный край, какая бы участь ни ждала ее там, ибо лучше терпеть дома нужду, нежели есть позорный хлеб изгнания.

После длительной паузы Вертмюллер продолжал:

— Примечательней всего конец письма. По слухам, Лукреция направилась в Венецию просить у моего герцога письменного разрешения вернуться на родину. Неужто вы не гордитесь отечественной Юдифью? На сей раз я рассчитывал на полное ваше одобрение, а вы молчите, точно каменный истукан.

С жадным любопытством уставился Вертмюллер на Иенача, который сидел напротив него, завернувшись от вечернего ветра в плащ; однако дрожь пробрала лейтенанта и шутка замерла на его губах, когда он заглянул под широкополую шляпу откинувшегося в гондоле капитана. Его смуглое лицо, на котором весь этот день живо отражались различные движения огненного темперамента и гибкого ума, — сейчас застыло, отвердело, как металлическая маска. Он упорно смотрел на покрасневшие в лучах заката волны, во всем его неузнаваемо изменившемся, окаменевшем облике было что-то грозное.

Однако молодого цюрихского гражданина не так-то легко было вывести из равновесия; не придумав ничего лучше и умнее, он вернулся к пространным восхвалениям граубюнденской Юдифи.