Юрий Тынянов

Понятие «хороший человек» в истории всегда насыщается строго определенным значением. Это значение определено временем и социальной позицией оценивающего. Как всякое понятие, оно исторически видоизменяется, и в то же время оно заключает в себе элементы абсолютной истины, и поэтому наиболее существенные его свойства оказываются не только исторически преходящими, но и имеющими значение для последующего времени. Так, «хороший человек» в одних исторических условиях и при одной социальной оценке может стать плохим в других исторических условиях и при другой социальной оценке. По всякое большое явление во всякое время может получить положительную оценку за то, что в нем заложена исторически непреходящая ценность. Крупное историческое явление дает возможность каждому времени и каждому обществу извлечь из него необходимые черты. Поэтому в каждом большом писателе, произведения которого пережили его время, всегда есть не только исторически преходящее, умирающее вместе с ним, с его обществом и его временем, но всегда есть исторически «вечное», остающееся жить для людей другого времени и другого общества.

Неосторожная попытка Тынянова перечеркнуть равенство «хороший художник — хороший человек», разумеется, не снимала необходимости думать об этом. Для русской литературы, в которой этому равенству всегда придавалось большое значение и его всячески старались уберечь от посягательств, тыняновский пересмотр показался более чем неуместным. Дело было даже не в том, что писатель доказал или не сумел доказать правильность своих соображений, а в праве на существование этих соображений. Утверждение несостоятельности или сомнительности равенства не частный случай «Смерти Вазир-Мухтара», а одна из главных идей Тынянова. Это равенство с особенной настойчивостью он стал разрушать в «Исторических рассказах».

К сожалению, очень скоро стало очевидным, что разрушается не только равенство, но и сам «хороший писатель». Как всегда, полемическая декларация вызвала обилие всяких вещей, которые без полемической задачи писатель не стал бы защищать. Выяснилось, что историческому деятелю, взятому независимо от исторического деяния, грозит опасность оказаться лишь мелким и неприятным человеком. Между ним и его делом разрушалось не только равенство, но и связь. Это не было выходом из положения, как никогда не было и никогда не будет выходом замалчивание человеческих слабостей исторического деятеля. Необходимо понять путь исторического деятеля, а не прощать его.

Вряд ли читателям «Вазир-Мухтара» позарез нужно уклончиво-стыдливое прощение Грибоедова за дружбу с Булгариным, который якобы в ту пору еще недостаточно явственно проявил себя как подлец, доносчик, сукин сын и т. д.[146]. Именно в ту пору, сразу же после 14 декабря, он себя таким и проявил, хотя и до 14 декабря не нужно было гипертрофии сообразительности, чтобы догадаться, каков Булгарин. Тынянов не скрывает причин хорошего отношениям нему Грибоедова. Причины эти не идеальны. Не в пример Рылееву, который в «Кюхле» собирается рубить Булгарину голову на «Северной пчеле», Грибоедов в «Вазир-Мухтаре» (так же, впрочем, как и в «Кюхле») Этого никак делать не собирается. Хорошее отношение к Булгарину Тынянов объясняет именно идеологическими причинами, в том числе и литературной борьбой.

«Он (Грибоедов. — А.Б.) втайне ненавидел литературу. Она была в чужих руках, все шло боком, делали не то, что нужно… Наконец, непостижимый, с незаконным правом нежного стиха и грубых разговоров Пушкин, казавшийся ему непомерным выскочкой, временщиком поэзии. Дружба с Булгариным удовлетворяла его.

Сначала он дружил с Фаддеем, потому что тот показался ему самым забавным из всей литературной сволочи, потом из-за того, что эту сволочь стали гнать, и наконец привык к этой дружбе. Фаддей был писатель Гостиного двора и лакейских передних. Это нравилось Грибоедову. Его предки были думные дьяки. Негритянский аристократизм Пушкина был ему смешон…

И притом всякую покойную жизнь он невольно представлял себе как дом Булгарина…»

Дружба с Булгариным объяснена завистью к тем, кто больше успел, желанием первенствовать, отверженностью в литературе, тем, что литература «была в чужих руках», в руках «непомерного выскочки, временщика поэзии» — Пушкина. «Временщик поэзии»… Это уже что-то от пушкинского Сальери.