Южный крест

Впервые подумал, что вот пять месяцев воюет, а солдат своих знает плохо. Так только: женат, не женат, из города, из деревни… А чтоб доподлинно, не знает никого.

Мысленно усмехнулся: «Доподлинно…»

— Дети? — спросил Анисимов. В голосе его послышался испуг. — А как же? Трое.

Поднялись по лестнице, в подъезде остановились закурить. Анисимов бочил голову, двумя пальцами, щепоточкой, вынимал из кармана табачные крошки, осторожно порошил в газетный желобок, делал губы трубочкой — старался не просыпать.

— Беда, — сказал он, — без курева — беда. Без хлеба еще туда-сюда, а вот ежели табаку нет, не могу. Шорину еду подавай, а я без курева страдаю.

Прикурили от одной спички, постояли, послушали…

Дул, гудел в разрушенных этажах осенний ветер, застревал в каменной непролази, затихал… Потом вырывался, холодным серым языком схватывал пепел, сухие припаленные листья, кирпичную пыль, гнал по булыжной мостовой, через рытвины и окопы, через воронки и каменные завалы…

— Умаялся фриц, — сказал Анисимов и тихонько засмеялся: — Навоевался.

Лейтенант Агарков выглянул в дверь. В ту же минуту — цвирк, цвирк… Дернулся, шатнулся назад. Пули колупнули, осыпали штукатурку на стене, одна рикошетом ударила в батарею парового отопления.

— Вот собаки, — беззлобно удивился Агарков. — Прямо караулят.

— Доподлинно так, — мотнул головой Анисимов. — Они караулят, мы караулим… Кто кого, у кого жила крепче.

— У нас, конечно, — сказал Агарков.

— Доподлинно так, — согласился Анисимов и вздохнул: — Потому как народ мы привычный.

Замолчал. Тянул, глотал махорочный дым, глядел на свои закаменелые сапоги, как будто вспомнил что-то грустное, обидное иль сделалось совестно вдруг…

— Ты где призывался-то? Родом откуда? — спросил Агарков.

— Я-то? — Анисимов легко вскинул голову, тронул рукой засаленную пилотку, точно проверил — на месте ли, сказал виновато: — Мы с Шориным не призывались. Доподлинно, сами пошли. Такая беда навалилась… Село криком-стоном взялось, будто свету конец. Молодых мужиков призывного возрасту позвали на другой же день. А мы с Шориным да еще человек десять с нашего конца сошлись вот так, закурили из одного кисета да и сказали… Оно, конечно, кому охота на смерть иттить? А только прикинули мы — выхода нету… Пришли в сельсовет: так, мол, и так…

С немецкой стороны завыл, захрипел шестиствольный миномет, разрывы поднялись позади дома.

— На ночь, чтоб мы не забывали, — сказал Агарков. И спросил: — Дома-то как, пишут?

— А как же, пишут, — качнул головой Анисимов. — И Шорину пишут. Жены-то у нас — сестры. Сойдутся, значит, вместях да и напишут…

— Хорошо, — сказал Агарков. — Я вот сталинградский, здешний.

Захотелось рассказать этому немолодому солдату, отцу троих детей, о матери, о братишке Ваське, о дяде Степане, о двоюродном брате Григории, обо всех, обо всем… Захотелось рассказать о своей первой учительнице Таисии Дмитриевне Радиной, о том, как прыгали с верхней палубы парохода на развороте, какие записки писала ему соседская девочка Галя… В одну минуту перед лейтенантом Агарковым встало все, что, казалось, вылетело из памяти навсегда. В груди занялась тихая ласковость, словно опять сделался пятиклассником, как будто сядут сейчас ужинать, мать нарежет тонкими ломтями ржаной хлеб, обмахнет полотенцем тарелки… Ему, Михаилу, поставит новую, с нарисованным красным помидором и зелеными листочками. Ваське — старую, с облезлой синей каемкой, а себе возьмет совсем никудышную, с почерневшей трещиной, затертой снаружи замазкой. Михаил помнил эту тарелку, сколько помнил себя. И еще он помнил высокую, круглую жестяную банку из-под конфет, которую почему-то звали «телеграммой». Мишка настолько привык к этому слову, что, когда говорили о телеграмме, ему виделось, будто соседям принесли жестяную банку.

Хотелось рассказать про скипидар с салом: мать лежала больная, Васька потерял хлебные карточки. Мишка долго тузил его, потом они сидели, прижавшись друг к другу, и тихонько плакали. Мишка вспомнил, что в аптеке для матери должны дать сало. Они продадут сало, на вырученные деньги купят хлеба. Нашел рецепт, для верности перечитал. «Скипидар с салом».

Сало они продадут.

В аптеке ему дали флакон с маслянистой жидкостью. Мишка был вежливым. Он постоял, подождал…

— Все, мальчик, — сказал провизор и глянул поверх очков, — можешь идти.

Мишка почувствовал, как похолодели ноги.

— А сало? — тихо спросил он.

Провизор снял и опять надел очки. Отвернулся, сказал:

— Все в этом флаконе. Иди, мальчик.

Мишка стоял. Он не мог поверить. Ведь написано… Провизор поспешно подошел к столу, вынул из ящика бумажный сверток, протянул Мишке:

— Возьми, тут хлеб. Самый настоящий белый хлеб.

Мишка понял, что никакой ошибки нет, сала не будет. Ему сделалось совестно, хотелось взглянуть на доброго человека в белом халате, но смелости не хватило, тихонько вышел.