Южный крест

Михаил вспомнил окопы под Харьковом… Тугая вязка кровавых дней, казалось, не имела начала и не было видно ей конца. А подполковник Крутой остался все таким же. И капитан Веригин…

Но мысль о том, что было и как есть, только мелькнула, коротко, тонко… И оборвалась.

— Товарищ подполковник!..

Капитан Веригин сказал весело:

— Полковник. Разуй глаза…

Лейтенант Агарков не сразу понял, в чем промахнулся, почему должен разуть глаза. Его удивил, озадачил тон командира батальона: чему радуется? Ишь как весело сидеть под артиллерийским обстрелом… А под ложечку кольнуло предчувствие… Ему самому вдруг сделалось хорошо, как будто и артиллерийская подготовка, и атака, которая последует, наверно, за этим, и даже сама смерть, если прихватит, подомнет его, Михаила, сделались не страшными. Увидел четыре «шпалы» на петлицах у Крутого, автомат на груди, решил бесповоротно: «Кончилось».

Он не мог бы сразу ответить, что именно кончилось и что вслед за этим начнется, но пахнуло радостной новизной, какой еще ни разу не испытывал.

Лейтенанту Агаркову только показалось, что все пришло вот сейчас… Конечно же раньше началось. Просто боязно было признаваться самому себе. Однако в доме на площади они сидели вот уже два месяца, и немцы ничего не могли сделать. Последние двое суток фрицы не бомбили и не атаковали. Попритихли, посмирнели. А роту пополнили. Вчера приполз унтер-офицер, боязливо, поспешно вывернул свои карманы и сказал, что Гитлер — шайсе (дерьмо).

Веселым голосом капитан Веригин сейчас только подтвердил…

Немецкие снаряды ложились густо, а лейтенанту Агаркову они показались вдруг совсем не страшными.

Он знал, как мало надо, чтобы убить человека, что многие не доживут до завтра. Может, он сам… Но страшно не было. Потому что подступал Судный день. А он, Михаил Агарков, чист и безгрешен…

Шагнул вперед:

— Товарищ полковник! Первая рота первого батальона!..

Полковник Крутой густо кашлянул:

— Ну, лейтенант… Когда слушаешь твой доклад, начинаешь думать — только тем и занимаешься, что вырабатываешь командный голос.

Капитан Веригин опять засмеялся. А Михаил опешил. Он вдруг подумал, что все начнется нынешним днем. Увидел еще двоих или троих за спиной командира полка, увидел готовность на лицах, решил: «Сегодня». Боясь ошибиться, глянул на Веригина. Глаза комбата смеялись и требовали, был он весь точно взведенный, точно веселая гроза…

— Готовь людей, лейтенант, — приказал Крутой. — Отбить атаку и контратаковать! Чтоб на плечах через площадь. Дома на той стороне — взять!

В груди у лейтенанта Агаркова екнуло и остановилось. А в руках шевельнулась буйная сила. Он вдруг ощутил свое большое тело, почувствовал, как тесно ему в прокопченном подвале, и мгновенно решил, что не останется тут ни единого дня…

— Понял? — спросил Крутой.

Агарков вытянулся, щелкнул каблуками:

— Так точно!

— Готовь, — сказал Веригин. — Я сам поведу.

Полковник Крутой вскинул голову…

— Сам, — повторил Веригин яростно, негромко, точно одержал победу над собой — не крикнул.

Командир полка мысленно отметил: «Молодец!»

Он хорошо помнил мартовский бой за предмостье, когда в полк пришел командир дивизии, а вместе с ним Веригин, щеголеватый лейтенант, командир взвода автоматчиков, помнил Харьковское сражение, бои на задонском плацдарме, на городском оборонительном обводе…

Теперь стоят на последних метрах.

Крутой понимал его. Он и сам с великой радостью повел бы сейчас батальон. В контратаку, в наступление…

Командир дивизии тоже понимал. Час назад он сказал:

— Смотри, Федор Федорович, чтоб дальше веригинского КП — ни шагу. Не вломись на радостях в первую траншею.

Действительно, в последнюю неделю на Крутого свалилось так много радостного, что казалось, собери хорошее за всю жизнь, и то меньше будет. Началось все с того, что его вызвал командующий и вручил орден Красного Знамени за августовские бои на Дону. Оглядел недовольными глазами — фуфайка, кирзовые сапоги, солдатская шапка, — спросил:

— Это что же, подполковником начали войну, подполковником остались до сих пор?.. Мне доложили — лучший полк…

Крутой не признался бы самому себе, не признался бы господу богу, что это было самым больным местом. Жердин безжалостно ткнул в самую середку.

Не выдержал, сказал резко:

— Готов воевать рядовым, товарищ командующий!

Жердин подошел вплотную, минуту смотрел пристально, молча, как будто вспоминал что-то иль прикидывал, решал… Потом тронул за плечо, получилось как-то очень добро, по-домашнему.

Кажется, попробовал улыбнуться: губы покривились… Но улыбка не получилась — генерал Жердин не умел улыбаться. Сказал:

— В этом виноват я. Ведь знаю вас и ценю, а вот — сами видите…

Крутого никогда не баловали. Он не привык к похвалам и реляциям. Слова командующего были лучшей наградой. И не надо повышать его в чине…

А Жердин сказал:

— Зато уж как повезет…

Действительно: вчера приехала Дуся. Жена, Дуся. Это было так неправдоподобно, невероятно, как случается только во сне. В блиндаж вошел ординарец и сказал, что его, полковника Крутого, спрашивает женщина. Не повернув головы, Крутой махнул рукой:

— Я не знаю никаких женщин. Ступай!