Южный крест

Если отдаст приказ отступать, его назовут виновником поражения.

Он, Паулюс, не хочет быть именитым козлом.

Вспыхивала-загоралась надежда: может, русское контрнаступление будет локализовано? Или разрешат отойти от Сталинграда.

Но отойти — означало поставить под угрозу немецкие армии на Кавказе.

А если потеряют шестую армию…

Отовсюду надвигалось поражение.

Откидывался на спинку стула, закрывал глаза. Видел свою берлинскую квартиру, десятилетиями налаженный быт. Видел жену и дочь, пытался увидеть, вообразить внуков.

Зятя надо откомандировать. Барон фон Кутченбах… Великолепная сложилась партия. Кажется, дочь искренне любит его. Талантлив, хорошо воспитан, знает русский язык. Будет преподавать в университете. Надо найти повод и откомандировать. Это в его силах, он это сделает.

Но что же все-таки будет дальше?

Двадцать первого ноября генерал Паулюс покинул станицу Голубинскую. Два «Физилер-Шторха» поднялись со штабного аэродрома, пересекли Дон, взяли курс на юг, на Нижне-Чирскую. Летели низко. Паулюс смотрел на густую россыпь станичных домиков, на задонские бугры; почему-то боялся потерять из поля зрения церковную колокольню. Словно все еще надеялся понять, определить… Даже с самолета она виделась высокая, огромная, нестерпимо русская. Все дни, все недели, пока командный пункт армии находился в Голубинской, его тянуло к этой русской церкви. Прогуливаясь, оказывался вдруг рядом. Смотрел на церковь из окна квартиры. И привлекала его не старинная кладка, не изящество строгих линий и, уж конечно, не религиозные мотивы. Только сейчас, в самолете, понял, что тянуло его чувство страха. От русской церкви исходило вековое, что-то необъяснимо огромное. Страшное заключалось в этой необъяснимости. Ее нельзя, невозможно преодолеть. Ощущение российской незыблемости исходило от серых тесаных камней цоколя, от темного, угрюмоватого жженого кирпича и ровных, словно по линейке отбитых, швов. Всякий раз генерала Паулюса тянуло взглянуть вверх, увидеть шпиль и медный колокол. Звонница высокая, прямая, а колокол висел тяжелый, молчаливый, грозный.

Больше всего Паулюс боялся смотреть вверх. Ему казалось, что вот-вот колокол бухнет, ударит, загудит литой медью.

Когда ударит колокол?

Сейчас генерал Паулюс смотрел из кабины «Физилер-Шторха» на станицу Голубинскую, видел церковную колокольню, с холодком в груди ждал медного удара… И вдруг вспомнил: уже было! Ну да, было! Утром девятнадцатого. Позавчера.

Нет, колокол молчал. Потому что времена колокольных сполохов прошли. Началась русская артиллерийская подготовка на левом фланге армии. Артиллерийская подготовка, прорыв… Звонил, зуммерил полевой телефон. Но было это ничуть не лучше, как если бы ударил набат.

Церковная колокольня проплыла, потерялась, в снежной белеси утонули станичные домики, и Паулюс понял вдруг, что навсегда отошло, отлетело самое светлое и горделивое, что было в жизни. Тут, на командном пункте в станице Голубинской, он в полную меру ощутил свою могучесть, именно тут снова обрел былую веру. В погожие сентябрьские дни, когда все вокруг источало непривычный, дивный аромат увядающего разнотравья, когда пьешь и не напьешься голубого прохладного воздуха, он выезжал за станицу, на высокий бугор, смотрел на спокойный, похолоделый Дон, на желкнущий пойменный лес, на село Рюмино, что лежало напротив Голубинской; видел, как пылят дороги, пролетают боевые и транспортные самолеты, видел навьюченных амуницией солдат, подтянутых бравых офицеров и думал: как это замечательно — быть командующим, как это приятно — одним росчерком пера повелеть, разбить, уничтожить. Или поставить на колени. Наверно, сам бог вручил ему эту власть.

То были дни величайших успехов. Временами казалось — до победы лишь протянуть руку.

Их было мало, этих сладостных, точно во хмелю, дней. Но все-таки были. Именно тут, в Голубинской.

А теперь станица позади.

Паулюс чувствовал, понимал: никогда не вернется, скорее всего даже не увидит Голубинскую. Нет, он не жалел об этом: подступало страшное, когда приходится не жалеть, не тужить, а бояться.

Но будь что будет.

Паулюс поймал себя на том, что уж больше не верит и даже не надеется: готов вверить себя другому. Чтобы не терзаться и не отвечать.

Конечно, надо немедленно отойти от Сталинграда. Надо вывести армию в юго-западном направлении, посадить в жесткую оборону на вновь созданном рубеже и тем самым дать возможность семнадцатой и первой танковой армиям отступить с Северного Кавказа…

Уйти с Волги, с Северного Кавказа… Это что же, начать свертывать кампанию?

Вспомнил Гитлера: «Если не возьмем кавказскую нефть, я вынужден буду прекратить войну». А как это — «прекратить»? Остановиться, удовлетвориться достигнутым. Но кто же позволит?..

Значит, война покатится назад.