Южный крест

Может быть, еще не все потеряно? Надо только трезво оценить, напрячь усилия, приказать…

А русские?

Под ложечкой больно тукнуло, остановилось. Подумал: лучше, если б не было тут господина Гота.

Но генерал Гот сидел напротив. Паулюс не хотел, боялся на него взглянуть. Командующий четвертой танковой армией. Это очень много, когда две армии…

Правда, шестая армия еще была, она еще жила.

Генерал Гот сидел на стуле тяжело, мешковато, курил, сыпал пепел на брюки и не видел этого. Кажется, он не заботился уже ни о чем. Тыкал окурком мимо пепельницы, дрожащими пальцами доставал из коробки новую сигарету, щелкал зажигалкой.

Они сидели уже больше часа, двое командующих, которым вручили, доверили огромную силу, которые дошли со своими войсками до Волги, до Сталинграда и которые вот сейчас ничего не могли.

Генерал Гот сказал:

— Русские танки вышли прямо на командный пункт армии. Мне больше ничего не оставалось.

Гот произнес эту фразу слово в слово вот уже в третий раз, он ждал сочувствия, оправдания. Пусть генерал Паулюс в чем-то не согласится, даже упрекнет, но только не молчит. А Паулюс, как никогда раньше, не хотел, страшился произносить слова. Он не мог оправдать разгром четвертой танковой армии, но и упрекнуть не смел. К тому же считал, что разгром четвертой танковой армии — лишь прелюдия, за которой должны последовать главные события. Шестая армия. Восемнадцать дивизий. Вот что главное. Если не ликвидировать кризис, не принять самых решительных мер в ближайшие часы, будет упущен последний шанс.

— Танки вышли прямо на командный пункт, — снова повторил Гот.

Паулюс согласно наклонил голову:

— Да, да…

Единственно правильным решением было начать немедленный отход. Пока русское кольцо только обозначилось. Пока боевые порядки противника не слишком плотные. Но сделать это надо сегодня, сейчас. Завтра будет поздно.

Но Паулюс обязан ждать. Он не имеет права…

На севере, на левом фланге, зияет огромная брешь. На юге четвертая танковая и румынская армии разбиты. Шестнадцатая моторизованная дивизия, которая была растянута в струнку по калмыцким степям, неизвестно где. До предгорий Кавказа нет никого и ничего.

Ждать бессмысленно и преступно!..

И все-таки обязан подчиняться. Решение верховного командования может быть единственным. Надо только быстро и решительно…

Гот сказал:

— Я не берусь предполагать, чем это все кончится.

Генерал Гот уже не верит в благополучный исход. Его можно понять; потерял армию, не знает, что ожидает самого. Однако зачем же так мрачно? Нужен всего лишь приказ группы армий…

Внешне Паулюс был спокоен, говорил ровным голосом, обнажая гласные, точно высветливал их, придавая фразе, своему слогу графическую четкость, почти изящность, и никому, ни одному человеку не приходило в голову, как скверно, тошно у него на сердце. Мысленно с болезненной поспешностью искал точку опоры. Чтобы успокоить себя, обнадежить. Искал, находил: Гитлер! Канцлер и верховный главнокомандующий!..

Да, да… Есть человек.

Генерал Гот заверил:

— Личная судьба меня не трогает.

И Паулюс, точно проснувшись, прозрев, догадался, что больше всего тот беспокоится за себя, все проверяет мерой личной ответственности.

А он, Паулюс?

Господи… Неужто и он — тоже?..

Генерал Паулюс еще не осознал, не понял… Болезненным уколом пронзило подозрение. К самому себе. Отбросил эту мысль, но тут же, будто выплеснули на него ведро ледяной воды, признался: он тоже думает о себе. Уже давно. С тех пор, как зародились сомнения.

Генерал Паулюс ужаснулся. Не мыслям, а как бы не подслушали их, не прочли.

Перед ним расстелили карту, и начальник оперативного отдела стал докладывать обстановку: одиннадцатый армейский и четырнадцатый танковый корпуса сражаются, имея в тылу Дон. Танки уже израсходовали весь запас горючего. Четвертый армейский корпус, опираясь на Сталинград, отбивает ожесточенные атаки противника…

Начальник оперативного отдела докладывал, а сам смотрел в окно, словно ждал, что утешение прилетит со станичной улицы. Паулюс тоже стал смотреть в окно и вдруг понял, что не слушает доклад, слова не имеют никакого значения. Кто бы ни произносил их.

Только Гитлер… Он хорошо понимает. Сегодня иль завтра отдаст тот единственный приказ, который спасет армию.

Оконные стекла стали синеть, с улицы не доносилось ни звука, будто в Нижне-Чирской не осталось никого.

Ни голосов, ни выстрелов — ни звука.

Вспыхнуло, загорелось электричество. Паулюс зажмурился — свет показался ослепительным. Рядом тяжело переступили с ноги на ногу. Кто-то приказал негромко и поспешно:

— Шторы… Опустите шторы.

Паулюс откинулся на спинку стула. Увидел генерал-полковника Гота, своего первого адъютанта и начальника штаба… Лицо у Шмидта вытянулось, глаза округлились, смотрели изумленно, словно произошло что-то еще, совсем уже невероятное.

Разве может быть хуже?

Паулюс увидел листок бумаги в руке адъютанта, бледное, без кровинки, лицо начальника оперативного отдела… Стояла тишина. Было слышно, как прерывисто, слабенько брезжит в электрической лампочке вольфрамовая нить.

— Радиограмма из Берлина, господин генерал.