Южный крест

Прикрыл лист ладонью, выпрямился. Сидел, молчал, глядел перед собой. В блиндаже было тихо, шум ночного боя сюда не проникал; лишь залпы крупнокалиберных орудий доносились глухими вздохами. Минуту Жердин молчал, слушал тишину. Потом произнес:

— Вот так, значит…

Все засуетились, заговорили, заспорили. Дышали загнанно, шумно, словно целую версту бежали.

— Конечно, пойдут на прорыв! Что же им остается?

— Как что? Если внешний фронт не отодвинется достаточно далеко…

Кто-то, стараясь привлечь к себе внимание, повторял негромко и торопливо, словно увидел, нашел что-то диковинное:

— Товарищи, товарищи…

И замолчали, повернулись к полковнику Суровцеву. Тот неторопливо, сосредоточенно, как будто делал великое дело, крутил «козью ножку». Она вышла длинная, острая, чем-то едва уловимым напомнила штык. И замер, словно решил получше рассмотреть свое изделие. Не поднимая седой головы, произнес тихо:

— Мне, конечно, трудно представить себя на месте Гитлера…

Жердин шевельнул бровями. Прислонил костяшки пальцев к столу, чуть заметно усмехнулся:

— Ну да…

— Трудно, — повторил Суровцев. — Думаю, однако, он хорошо понимает, что, уйдя из Сталинграда, никогда не вернется.

— Ну да… — опять выговорил Жердин. Но иронии в голосе не было — только ожидание.

— Вполне вероятно, что Гитлер не разрешит отход.

— А что же, деблокада и восстановление прежней линии фронта? Цель — прежняя? Простите, Григорий Ильич, я не увязываю…

Суровцев тихонько, вежливо вздохнул. Низко опустил седую лысеющую голову, заговорил с придыхом, словно ощупывал каждое слово:

— Гитлер… прежде всего политический деятель.

— Авантюрист и преступник!

Суровцев повторил:

— Политический деятель. Ход войны показывает, что мыслит он прежде всего категориями политическими.

— Ну и что? — заметно сердясь, спросил генерал Жердин.

— Мы — люди военные. Предполагая, стараясь предугадать, ждем от противника решений, продиктованных военными соображениями. Решение гитлеровского командования может быть для нас весьма неожиданным.

— А точнее?

Суровцев минуту молчал. Глянул на Жердина прямо:

— Извините, товарищ командующий, но сегодня я не отважусь…

Жердин подождал, помолчал. Как будто надеялся, что начальник штаба все-таки выскажется. В глазах промелькнуло недоверие. Было похоже — прочитал, понял мысли начальника штаба.

— Вы считаете, что Гитлер не разрешит отход… Но в этом случае Паулюс, вероятнее всего, возьмет ответственность на себя и пойдет на прорыв.

— А если не возьмет? — громко спросил Суровцев и вскинул голову, глянул на командующего с вызовом.

Жердин долго смотрел на карту, трогал, легонько потирал лоб: вполне вероятно, что Паулюса расстреляют за ослушание. Но нельзя представить генерала, который не пожертвует собой ради армии.

Выпрямился. Ладонью смахнул со стола раз и другой.

— Мы будем руководствоваться военными соображениями. Будем атаковать. По всему фронту и всеми силами. Мы не позволим ему…

Полковник Суровцев наклонил голову: да, конечно. Будут руководствоваться военными соображениями. Надо только, чтобы действия армии были разумными. Следует сообразовать свои действия с действиями противника. Если окажется, что Гитлер жертвует армией во имя других целей, надо набраться терпения и уберечь себя от великого соблазна покончить с Паулюсом незамедлительно. Гитлер, похоже, на то и рассчитывает, что русские полезут напролом. Потеря шестой армии будет вполне возмещена русской кровью. Но все будет именно так, как говорит Жердин. А возразить — как?

Командующий смотрел на Суровцева, видел большой, желтоватый, точно восковой, лоб, обтянутую гимнастеркой худую спину и вдруг почувствовал, как в душе ворохнулось и замерло, сделалось томительно и тепло. Захотелось придвинуться ближе, заглянуть в глаза.

Неизвестно почему, но именно сейчас, в эту вот минуту, понял и оценил своего начальника штаба; сделалось неловко, что знает его не до конца. Только так: пьет, не пьет. Любит иль не любит. Жена, дети… Не стремился заглянуть в чужую душу. Происходило все это оттого, что сам никогда ни перед кем не исповедовался, не ждал ни сочувствия, ни поддержки. Горести и радости таил в самом себе, хранил до встречи с женой, с детьми. Генерал Жердин не понимал, не любил людей, которые выставляли напоказ свои радости и свои болячки, утешали себя поспешным сочувствием, радовались похвалам случайных собеседников. Кажется, только теперь понял, как трудно жить без человеческого участия, без доброго слова, без шутки-прибаутки… Захотелось теперь же, вот сейчас, найти для полковника Суровцева что-нибудь хорошее, приятное, чтобы тот понял, как высоко ценит его, чтобы простил официальность и сухость. Мысленно заспешил, заторопился найти хорошие слова. С удивлением, почти со страхом догадался, как нелегко сделать это.

Увидел, что все стоят. Ведь приглашал сесть…

И впервые в жизни подумал, какой тяжелый у него характер, как трудно людям служить рядом с ним. Генерал Жердин почувствовал себя виноватым; рассердился, что судьба обошла его очень важным человеческим качеством.

Но разве он виноват?