Южный крест

— Товарищ комбат, либо хватит?.. Сил нет. Поглубже иль помельче…

Не договорил, не досказал, что разница, по его мнению, невелика, потому что позиция очень уж открытая. Хоть и упрятали окопы да ячейки от фронтального огня за гряду холмов, хоть и ловко замаскировали пулеметы, а налетят «юнкерсы», куда денешься? Все как на ладони.

Копай не копай…

Кто-кто, а Мишка Грехов давно усвоил: хочешь остаться живым, копай глубже. Никогда не перечил. А нынче взяло горе за душу: сколько перекопали этой земли — представить невозможно, а все — назад, назад…

Капитан Веригин стоял, прислонившись плечом к солончаковому срезу. Этот срез блестел, точно отполированный. А лицо у комбата черное, небритое, глаза провалились. Только волосы все такие же веселые, пшеничные, да сапоги успел отереть от пыли — блестят.

Сапоги у капитана Веригина всегда блестят. Только под Харьковом, помнится, не блестели.

Мишка Грехов потянул руку к пилотке:

— Прикажите отдыхать, товарищ комбат. Люди попадают. Вон, сами видите…

Поискал глазами на перебинтованной груди капитана Веригина, увидел большое сукровичное пятно, припорошенное пылью, подсушенное, темное, а рядом — свежее, алое пятнышко. И кровяная стежка из-под бинта… Вытекла, остановилась. Мишка подумал: «Эх ты… Лучше бы меня…» Опять увидел черное лицо командира батальона, понял, как трудно стоять ему, не то чтобы копать, и сделалось совестно, досадно… И вспыхнула злоба неизвестно на кого. Кажись, на самого себя.

Но и Мишка был не виноват. Просто шла война. И люди, которые не спали трое суток подряд, все копали и копали землю…

— Надо, чтоб отдохнули, товарищ комбат, — и Мишка великим усилием опять поднял руку к пилотке.

Капитан Веригин расцепил сухие губы:

— Раздай воду. Один бачок. Два — для пулеметов. Чтоб ни единой капли…

Мишка сказал:

— Есть.

Заторопился, пошел.

Капитан Веригин постоял,, подождал. Точно хотел отдышаться. И тоже пошел, глядя перед собой жесткими, невидящими глазами. Черный, забинтованный. Бойцы вытягивались у земляной стенки, отдавали честь своему командиру… А в глазах — только усталь.

Двое не поднялись. Они сидели, вытянув ноги поперек окопа, держали в кружках свою воду.

Один сказал:

— Силов нет.

Другой сострадательно заторопился:

— Ты, Анисимов, не супротивничай, пожуй сухарик.

Капитан Веригин остановился. Не потому, что бойцы не поднялись навстречу, — показались хорошо знакомыми. Не лица запомнил, а вот эти слова…

Двое прибились к нему ночью, из чужого батальона и — как тут и были.

Сейчас они готовились выпить свою воду.

Солдаты не видели начищенных сапог, что остановились возле них, не видели капитана Веригина.

— Пожуй, — настоятельно повторил широкоплечий, крепкий боец. — Завсегда помогает. Уж я толкую тебе, толкую…

Худой — кожа да кости — ответил без сердца:

— Отвяжись христа ради. Тебе только бы жрать.

И Веригин вспомнил, обрадовался: впервые он увидел их в тот день… Когда со взводом автоматчиков сопровождал полковника Добрынина. Тогда вот этот, здоровый, тоже предлагал сухарик… Вон сколько прошло — оба живы, воюют.

Поправил повязку на груди, сказал:

— Сегодня горячего не будет.

Словно боясь, что сейчас отымут воду, бойцы выпили. Худой, Анисимов, поднял голову, согласился тихо:

— Известно, не будет.

Испытывая непонятное желание, чтоб ему возразили, чтоб рассердились, Веригин кашлянул:

— А стоять — надо.

Солдаты не возмутились. Только глянули друг на друга. Все тот же худой, кожа да кости, Анисимов ответил:

— Известное дело — надо. Тут и захочешь — не побежишь.

Веригин подумал про Сталинград, но понял, что боец говорит о другом. Широкоплечий Шорин, держа в руке черный сухарь, подтвердил:

— Не побежишь. Степь-то вон, как стол… За три версты человека видать, — подумал, повторил слова товарища: — И захочешь — не побежишь.

— Бегать всегда можно, — сказал капитан Веригин. — Только некуда бежать-то.

Тощий вздохнул:

— Дела…

Другой заверил тихо и досадливо:

— Вы, товарищ комбат, не сумлевайтесь об нас, мы народ привычный.

Повел широкими плечами, глянул на Веригина прямо, сердито, словно желая показать, что разговор лишний, они все понимают, они будут стоять.

Капитан Веригин так и решил: «Будут стоять».

Только Семен Коблов высказал недовольство:

— Люди как люди — воюют, знают свое место. А меня гоняют, как собаку: то за баранку, то к артиллеристам, то винтовку тебе… — И для чего-то — наверное, по старой шоферской привычке — стал вытирать тряпкой свои большие руки. — Вот подам рапорт… Как хотите.

Капитан Веригин сказал:

— А ты потерпи. Буду командовать полком, возьму к себе на легковую.

Несколько минут спустя, обшаривая в бинокль порыжелые бугры, подумал с удивлением: «Командир полка… Ну дурак…» А в грудь плеснуло мальчишеское, радостное: «Почему бы нет? Вон, никто не удивился, не засмеялся…»

Но радостно сделалось еще и оттого, что позиция оказалась вовсе не плохой, даже хорошей: из танка увидят оборону, когда можно докинуть гранату. Танки будут идти наизволок, а когда вылезут и увидят, можно кидать. Окопы же, отдельные ячейки останутся в мертвой зоне…