Южный крест

«Молодец», — мысленно похвалил сам себя капитан Веригин и повернулся к Мишке Грехову:

— До балочки достанешь?

Мишка кивнул:

— Свободно.

— Гляди. Твое дело — отсечь пехоту. Чтоб она, курва, до гребня не дошла. Ясно? Чтоб нам еще с пехотой не канителиться. — И опять спросил: — Ясно?

Мишка ответил:

— Так точно.

Все было ясней ясного. Они стояли метрах в ста от окопов, у пулеметного гнезда. Второй пулемет торчал правее, до него метров пятьдесят. Мишка знает, где он, однако не видит. Как ни приглядывается, не видит. Хорошо. Еще два — левее.

Гряда, на которой стояли, была выше передней, пулеметы установили точно на макушке. Пулеметчики увидят немцев издали, резанут пехоту. Конечно, танки откроют огонь по пулеметам…

Федьку вспомнил, своего номерного. Нету Федьки. Там и прикопали, в пулеметном гнезде.

Мишка живо представил картину близкого боя, понял, что придется тяжелее, чем на берегу…

Оно бы все ничего, не впервой… Плохо — людей мало.

Капитан Веригин видел в окружья бинокля голубое задонье, потом отрывался, смотрел, как шевелятся, что-то делают в окопах его бойцы… А на участке соседнего батальона солдат уж не видно — успели, закопались. Тронул Мишку Грехова за плечо:

— Нынче — смотри.

Солнце за спиной только что вылезло, степь еще не успела согнать прохладной синевы, остатков августовской ночи: темнели изломы степных буераков, мерклым золотом было полито пшеничное жнивье, нетронутый солнцем, темнел в лощине куст шиповника… Пахло землей, хлебным полем и чем-то еще, ядовито-терпким, привычным… К этому запаху примешивалось сладковато-приторное и тоже привычное…

Капитан Веригин подумал вдруг, что без этих запахов не будет войны.

Пахло сырой землей, по́том и промокшими грязными бинтами.

Запах пожарищ, горелого кирпича и железа оставался в городах и селах. Тухлую вонь пороха и тола уносило ветром. А запах нарытой земли, пота и гнилого мяса сопровождал солдат везде и всюду.

На капитана Веригина наносило чабрецом и полынью, духовитостью августовского разнотравья, а ближе всех был запах сырого суглинка, пота и нечистой раны. Этот запах словно прилип. Андрей вдруг представил, как много придется еще шагать, по дорогам и бездорожью, как много придется перекопать земли, пролить пота и крови…

А главное начинается нынешним днем.

Мысль о том, что нынешний день будет если не главным, то очень приметным в длинной и страшной цепи военных дней, пришла к Веригину неожиданно. Было трудно принять ее, согласиться с ней. Потому что утро выдалось тихое, кругом лежала ровная степь… Но ощущение, что этот день останется глубокой зарубкой в памяти тех, кто выживет, не проходило. И когда в задонской синеве ударили немецкие батареи и вместе с клекотом, со свистом снарядов оттуда потянулось множество самолетов, капитан Веригин тихо выругался: как знал…

Снаряды жадно захлебнулись у самой земли; солнце, полынь и метлика шарахнулись прочь, степь охнула, неуклюже подвинулась в сторону. Огонь и горячий ветер обожгли, опалили солончаковые бугры, разрывы подняли, швырнули в небо вековую залежь, и черный дым расстелился, пополз над придонскими курганами, над суглинистыми буераками, заволакивая хлебородные падины, левады, суходолы…

Сзади ударила своя, дивизионная. Но дальних разрывов капитан Веригин не услышал. Потому что немецкие снаряды ложились рядом.

Самолеты не построились в боевой порядок для бомбежки… Они летели высоко, волна за волной, и, когда разрывы редели, был слышен басовитый гул бомбардировщиков и тонкое подвывание «мессершмиттов».

Капитан Веригин обрадовался: не сюда. И Мишка Грехов обрадовался, и другие… Полковнику Добрынину доложили. Тот встревожился, позвонил Жердину.

Словно стараясь убедиться воочию, что все обстоит именно так, Жердин вышел из блиндажа.

Немецкие бомбардировщики плыли высоко, спокойно и уверенно; их сопровождали «мессершмитты», прикрывали снизу и сверху, взвывали, падали и подымались вновь — демонстрировали свою готовность… Из-за рыхлых пенистых облаков вынырнула девятка наших истребителей, развернулась, бросилась в атаку. От немецких боевых порядков отделилась тоже девятка, пошла на сближение, закружились в смертельной гонке. Выли, надрывались моторы, железным узлом вязалась стукотень пулеметов. Задымил один, второй, третий…

А «юнкерсы» шли, все шли… Казалось, никто не может, не в силах свернуть их с боевого курса.

Бомбардировщики шли на Сталинград. Волна за волной. Близко и далеко били зенитные пушки, а небо густело, опускалось все ниже, словно груженые самолеты отяжелили его, придавили все междуречье. Было похоже, что на Дону и на Волге берега стронулись и сломались, а сюда, на командный пункт армии, с обеих сторон катились тяжелые земные вздохи. Подумал: «Началось».

Война шагнула в пятнадцатый месяц, и за это время каждому, кто в ней участвовал, выпало так много, что уж невозможно было ни удивить, ни испугать…

Генерал Жердин не удивился, только отметил: «Началось». Отметил холодно и спокойно, хоть было ясно, что началось в этот день самое главное, может быть, самое страшное…