Южный крест

Михаил Агарков не стал докладывать по форме, а просто сказал, что формировался в Сталинграде, а нынче утром, по тревоге, — вот…

Капитан Веригин спросил:

— Сколько?

— Взвод. Двадцать шесть гавриков и два пулемета. Неплохо, правда ведь?

Кажется, давно у капитана Веригина не было такой большой радости. Но он почти совсем разучился радоваться вслух. Только сказал:

— Здорово. — И спросил: — Что там, на фланге?

— Влезли в оборону. Человек двадцать.

Капитан Веригин понимал, что все уже кончено, и все-таки спросил:

— И что?

Наверно, хотел продлить счастливые минуты.

— А ничего, — Агарков поднял, брови. — Может, и уцелел какой…

Михаил был несказанно рад, что успел в самый раз, начало такое складное…

— Хорошо, — сказал Веригин. — Ты вот что: один пулемет поставь тут, второй вынеси в конец траншеи. А я — на свой энпэ, — и мотнул головой назад. — Вон, метров сто.

Младший лейтенант хотел было сказать, что телефонист убит, что вместо него оставил своего бойца. Однако не сказал: увидит сам.

Капитан Веригин полез из окопа, обернулся, спросил громко:

— В Волге-то искупался?

Такого вопроса Михаил не ожидал. Растерянно замялся:

— Нет, не искупался. А что?

— Святая вода-то. Эх ты!..

Михаил Агарков подумал: «И вправду…»

И все отлетело, все пропало: над головой взревело, с непостижимой быстротой понеслось в окоп, и в тот самый миг, когда пикировщик включил сирену, Михаил услышал свист бомбы. Этот свист накрыл всю землю, и за этим звуком не осталось ничего — только своя спина и своя середка.

Рвануло, опрокинуло,..

Но все это бывало. Михаил Агарков понял: мимо.

«Юнкерсы» выстраивались в хвост, делали широкий заход, переворачивались на крыло, один за другим валились в пике. Передовую затянуло дымом, из него вырывались земляные столбы, бежали, торопились догнать…

Капитан Веригин видел, как пикируют самолеты, как в стремительном косом падении шевелятся, словно балансируя, ищут равновесия бомбы. Он видел неуязвимых очкастых летчиков, желтые кресты на плоскостях, клепаные швы и даже пробоины… Лежал, шевелил пересохшими губами:

— Скорей, скорей…

У него было только одно желание: чтобы скорей кончилась бомбежка, чтобы самолеты удалились. По танкам можно стрелять, их можно жечь. А против «юнкерсов» что поделаешь?.. И, точно внимая его просьбе, его мольбе, самолеты стали падать в глубине обороны. А когда удалились, пропали и по жнивью опять пошли танки, дивизионки уже не стреляли…

ГЛАВА 16

Генерал фон Виттерсгейм знал, на что способны русские солдаты, когда им нечего терять, кроме собственной жизни. А сейчас советское командование поставит на карту все свои резервы.

Все сойдется клином в Сталинграде.

Генерал стоял на распутье: мысль о поражении Германии к нему еще не приходила, но в победу он уже не верил. Подумать о возможном поражении не давали крупные успехи, в победу не верилось потому, что в войне, которая является ни чем иным, как порождением германской политики, все ярче проявлялся авантюризм как следствие политической инфляции. Пропаганда искусно скрывала истинные цели кампании, но, в конце концов, суть определяли не слова, а действия, и если в прошлом году фон Виттерсгейм усомнился в победоносном исходе войны, то сейчас ничуть не верил в благополучный конец. Однако понимал, что заведенную машину остановить нельзя, если б даже в Германии захотели этого, и надо только ждать, когда она развалится. Можно просто ждать. А можно быть активным участником событий, вести танковый корпус на Сталинград, драться за величие Германии и тем самым приближать ее погибель…

Генерал фон Виттерсгейм слыл талантливым и храбрым. Кроме всего этого, генерал умел думать. Это было чистейшим наказанием — думать. Но генерал думал. И считал, что нынешний день — прорыв русского фронта, стремительное движение танков на Сталинград — является вершиной войны. Вершиной германского успеха. Она, эта вершина, — непрочная, шаткая, потому что основание — замысел и начало войны — связано из ложных положений и ошибочных концепций.

Пирамида из порожних ящиков.

Конечно, это не спичечные коробки, это тяжелые, прочные ящики. Но стоит вышибить один из них, чтобы рухнуло все сооружение.

Бронированный вездеход командира корпуса шел в середине танковой лавины; машины двигались впереди, с боков, сзади… Степь, только кое-где перерезанная оврагами и руслами пересохших речушек, лежала ровная, серая и безлюдная: ни сел, ни хуторов… Словно никогда не было тут ничего живого.

Рокотали машины, стонала земля. В сухом, излинялом небе сновали, рыскали самолеты прикрытия, а бомбардировщики тяжело летели, тянулись вперед, все вперед и где-то там, куда шли танки, высыпали, сваливали бомбы.

Генерал фон Виттерсгейм, предчувствуя успех, какого не ожидал, вдруг ощутил странную робость…

В душе зародилось, росло и ширилось что-то похожее на суеверное ожидание ужасного и неотвратимого, словно танки, мотопехота, самолеты шли почти беспрепятственно только потому, что их пускали. Их тянули в гигантскую ловушку, чтоб никогда уже не выпустить, чтоб все они полегли в этой безрадостной голой степи, на краю света.