Южный крест

Немецкие бомбы разваливали каменные дома; вырываясь из проломов и окон, мел по улицам шалый огонь, оставлял за собой груды негаснущих углей. В горячей дымной невиди метались люди, несли раненых и детей…

Низовый крепкий ветер гнал над Волгой черный пепел и тротиловый смрад.

Девчонка, молоденькая, хрупкая, почти ребенок, волокла, тащила раненого. А раненый тяжелый, неподъемный, и сумка с противогазом только мешает, и сердечко захолонуло от страха… Рядом полыхает, рвется огонь; бомбы упали — одна, другая… Шибануло горячей волной, каменным крошевом.

— Ой, ой, о-ой!..

— Люди-и!.. Помогите-е!.. А-а-а!..

Девчонка упала. И раненый затих, перестал стонать. Они лежали рядом, кровь на асфальте была еще теплая, живая, не свернулась и не потемнела… И осколок еще не остыл. С ладонь величиной, с рваными краями… С аккуратной нерусской буквой.

Сквозь тучи дыма продиралось иногда августовское солнце. Но тут же меркло.

Горели заводы и дома, горели у пристаней пароходы.

А бомбы все падали.

У памятника Дзержинскому человек с деревянной ногой, в изорванной рубашке вскидывал винтовку, стрелял по самолетам. Рядом стояла бадейка с краской, валялась кисть.

А из черного жерла репродуктора бухали тяжелые слова:

«ПРИКАЗ ГОРОДСКОГО КОМИТЕТА ОБОРОНЫ!.. СЕГОДНЯ, ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО АВГУСТА…»

Вырываясь из огня и дыма, заводские гудки трубили боевую тревогу. Их слышали за Волгой, на городском оборонительном обводе, их слышал генерал Хубе, командир шестнадцатой танковой дивизии.

Это был храбрый генерал. Он упивался звуками сражения, словно музыкой, он любил войну и кризисные часы… Может быть, потому, что не знал поражений.

Но сейчас тревога сталинградских заводов ему не нравилась. Таких могучих гудков он еще не слышал.

Танки шли уверенно и смело, — впереди виднелся край земли: белая церквушка с колокольней и широкая полоса воды.

Волга!

Сталинград лежал правее. Чуть правее. В огне и дыму. Было видно, как пикировщики ныряют в смоляное облако. Оно растет на глазах, дым подымается все выше, заслоняет солнце…

Конечно, там не осталось ничего живого. Нелепостью было бы считать, что город способен сопротивляться. Его уже нет, города…

И генерал Хубе подумал: «Как легко и просто все получилось. Сталинград будет взят сегодня».

Сталинград — Германии в подарок!

Впереди, у головной машины, разорвался снаряд. Он показался генералу Хубе немощным, бессильным… Баловство какого-то русского. И в ту же минуту снаряды легли густо: не стало видно ни земли, ни воды, ни белой церкви. Машина, за которой он следовал от самого Дона, остановилась, точно ткнулась в стену на полном ходу. Отлетел черный дым, испуганно рванул желтый огонь, и уж после этого танк приподнялся неуклюже и грузно, точно пытался стать зачем-то на дыбы. Но не успел: его разорвало, развалило, как дощатый.

И справа горело, и слева…

Генерал Хубе понял, что это не шалость и не дурь одного артиллериста. Началось главное. Может, самое главное с начала войны. Было только странным, почти невероятным сознавать, что главное начинается тогда, когда война подошла к концу… Когда русским остается подумать, чтобы по возможности достойно выйти из игры.

Что ж, танкисты генерала Хубе сумеют перешагнуть последний порог.

Артиллерия русских вела сумасшедший огонь прямой наводкой. Танки горели. Много… Выход был только один: идти вперед. Считать потери — потом. Их не надо считать, если до Волги осталось три километра.

Он уж видел германский флаг над Сталинградом.

Была минута — увидел себя, увешанного орденами, в ставке Гитлера. Он стоял перед фюрером…

Что ж, генерал Хубе способен был угадывать. Четыре месяца спустя он действительно будет стоять перед Гитлером, строгий, прямой, увешанный орденами… Он будет докладывать… И вспомнит двадцать третье августа…

Но сейчас не поверил бы господу богу, что придется докладывать о своем поражении.

— Мои танкисты, вперед! — приказал он. — Только вперед! Вечерний кофе будем пить в Сталинграде!

Генерал Хубе не терпел лишних слов. А сейчас позволил себе целую фразу…

Танкисты решили, что так и будет: кофе напьются в Сталинграде. Сегодня.

Танки открыли огонь. Обходя разбитые, горящие машины, пошли навстречу орудийным залпам.

Вперед!

Сквозь летучий дым генерал Хубе видел свои машины, видел разрывы снарядов… Он видел русские пушки. Сейчас ворвутся на артиллерийские позиции!.. Но что это — остановились? До русских батарей полкилометра.

Не может быть!

Мелькнула, больно уколола суеверная мысль, что про кофе сказал напрасно.

Об этом же подумает четыре месяца спустя, в последних числах декабря, стоя навытяжку перед Гитлером. Его вызовут, чтобы вручить мечи к Рыцарскому кресту, он вылетит из котла, из окружения, с заданием рассказать рейхсканцлеру и главнокомандующему всю правду…

Но Гитлер знал эту правду.

Стоя перед Гитлером, генерал Хубе поймет… И вспомнит август… Свои слова. Ему покажется: не будь сказано этих слов, получилось бы все по-другому.

А может, погибель началась с его приказа перейти к обороне… Но отдать под артиллерийский расстрел всю дивизию генерал Хубе не мог.

Генерал фон Виттерсгейм принял радиограмму: