Южный крест

Костя увидел человека… Тот шел по бахчам, прямо к шалашу. Нагибался, срывал арбуз, разбивал о колено. И подносил к лицу. Словно нюхал. Потом бросал.

Шел, срывал и бросал.

Он что, сумасшедший?

Случалось, заводские ребята приходили на бахчи подурачиться, подразнить сторожа. Но такого не бывало.

— Эй ты, что делаешь? — крикнул дед.

Человек опять нагнулся, сорвал еще. Расколол…

— Ах ты, скотина, — рассердился дед. И потянулся за берданкой. Патрон был в кармане, заряжен солью.

— Эй! — крикнул он еще раз и выстрелил.

В ответ полыхнула пулеметная очередь. Метнулись огненные светлячки трассирующих пуль.

Костя увидел еще одного человека. И еще… Они бежали к шалашу.

Дед лежал ничком, распластал руки.

— А-а-а… — Клава бросилась к нему, припала… Вскочила, попятилась назад: — Костя-а-а!..

Сбоку, от маленькой кладушки сухих арбузных плетей, крикнули:

— Ложись!

Костя увидел своего солдата. Тот полз, волочил забинтованные ноги. За спиной была винтовка, он оглядывался, кричал:

— Ложись! Немцы!

И принялся стаскивать винтовку. Костя перебежал к нему, дохнул нетерпением:

— Дай мне!

Солдат протянул винтовку и подсумок с патронами:

— От всего дивизиона… Один я…

Костя крикнул Клаве:

— Беги в партком! Чтобы шли сюда, все до единого!..

Клава бросилась к нему, обхватила, прижалась:

— Я боюсь!

— Уходи, — сказал он. — По лощине, бегом. Ну!..

Снял, сбросил ее руки. Клацнул затвором — вложил обойму.

Оглянулся: Клавы не было. Дымное облако за Мечеткой, кровяная полоска заката… И чужие солдаты. Упер, потверже поставил локти…

Он вдруг почувствовал, что — может. Не подпустит. И не уйдет. Нажал на спуск неторопливо, мягко, как нажимал много раз, в тире и на стрельбище… В плечо толкнуло знакомо, привычно. А человек впереди упал. Как будто закатная синяя степь проглотила его.

Схватывал на мушку темные силуэты, нажимал на спуск и опять выцеливал.

Ему показалось вдруг, что стреляет давно — час, а может, два… Немцы появлялись, пропадали и все никак не могли дойти. Услышал винтовочные выстрелы справа и слева, услышал тугую пулеметную строчку, увидел все тот же закат…

Старик лежал мертвый. Раненый артиллерист тоже не шевелился. Но стреляли свои. Увидел, как перебежал с винтовкой наперевес человек в кепке, с закатанными выше локтя рукавами… «Наши! — радостно удивился Костя. — Заводские».

Он видел край синего неба, столб черного дыма и мертвого деда Максима. Решил: «Ушла Клава. Хорошо».

В голове распухало недоумение: «Как же так — немцы?»

Потом на землю опрокинулась ночь, безлунная, настороженная… Щупали друг друга свои и чужие пулеметы, взлетали ракеты. Наконец все затихло, точно прислушалось, как горит за Мечеткой Сталинград. Ржавый отсвет доставал сюда, до переднего края…

Но нет, Костя Добрынин еще не знал, что лежит на передовой.

Его окликнули:

— Эй, у шалаша!.. Ты кто?

Подполз Степан Агарков, из литейки, толкнул в плечо:

— А ты, я погляжу, ничего. Молодец. Дома-то кто у тебя?

Потом раздавали патроны и гранаты, принесли хлеб и мясные консервы.

В темноте пробегали посыльные, связные:

— Чугунолитейный где? А сборочный?..

Близко к полуночи пришли танки, некрашеные, прямо с заводского двора. Расползлись по балочкам, затихли. Один остановился рядом, водитель спросил:

— Далеко фрицы?

Степан Агарков сказал:

— Далеко не далеко — утром свидитесь.

Другой усомнился:

— Может, брехня все-таки.

Верили и не верили.

Но это было вчера. А сейчас Степан Агарков лежал в неглубокой воронке, раненный в бедро, наспех перевязанный. Силился припомнить, куда девался сын Григорий… Рядом окопался молодой парень из механического, Добрынин по фамилии, а сына Григория не было. Повел отяжелевшей головой… Увидел опаленные августовским солнцем бугры, увидел трупы. Их было много, в чужой, непривычной униформе…

Немцы. Ведь это — немцы.

А справа виднелась Волга. Немцы — на Волге?

Сзади лежал Сталинград, ночью отсвет пожара доставал вот сюда, до окопов.

Немцы — у Сталинграда?

Тронули за рукав… А-а, Добрынин…

— Покурите, — сказал Костя и протянул папироску. — Сейчас опять пойдут.

И Костя пополз в сторону, к своему окопчику.

В горящем немецком танке стали рваться снаряды, и на минуту заглушили тяжелый ход самолетов и бомбовый обвал за спиной. В какой-то миг вспыхнуло ярко, ослепительно, до боли: «Сталинград!»

Степан Агарков был здешним, коренным. В восемнадцатом году он стоял по грудь в земле под Воропоново, в девятнадцатом рубился с красновскими казаками под Дубовкой и Лозным… Потом долбил землю под фундамент Тракторного.

Он знал родной город, как свою ладонь, любил до боли, до слез… Тракторный, «Баррикады», Скудры, Ельшанка, Тумак… Кинотеатр «Спартак», площадь Павших Борцов. Он знал на память все трамвайные остановки, любил Волгу, величавую и спокойную, бурную и гневную; медлительные плоты, розоватые на закате паруса яхт, мазутные разводья у берега и огненные сполохи над литейными цехами… Степан закручивал гайки на первом тракторе в тридцатом, голодал в тридцать третьем, удил рыбу на Скудрах и на Ахтубе…

Все это было его, родное.