Южный крест

Время было за полночь. За длинным столом сидели два генерала, два человека, которые умели и знали. У них была власть, едва ли не бо́льшая, чем власть Главнокомандующего. Именно их проекты, утвержденные Главнокомандующим, направляли ход войны.

Час назад оба вернулись из Сталинграда. Положение было тяжелым: дивизии генерала Жердина дрались на городском оборонительном рубеже, солдаты отстаивали каждый дом, развалины переходили из рук в руки по нескольку раз в день. Удары двух армий с севера, с целью отрезать и разгромить четырнадцатый танковый корпус, успеха не имели.

Генералы доложили. У них было одинаковое мнение: надо предпринимать действие, которое изменит ход войны. Какое? Об этом они подумают. Очевидно только, что операция должна быть крупной, осуществить ее надо силами фронта, а то и двух фронтов.

Сталин мягко прошелся из угла в угол. Остановился, посмотрел на одного, на другого… Пристально, молча. Сверял свои мысли с выводом генералов. Усы чуть заметно шевельнулись, твердые губы тронуло что-то похожее на улыбку… Может быть, он действительно улыбнулся. Но время было не для улыбок… Именно поэтому генералы пропустили, не заметили мгновенного движения. И не догадались, как совпали замыслы…

— Да, — кивнул Верховный, — да. Положение под Сталинградом требует четкого и смелого решения. Пора. Идите и подумайте. Я даю вам сутки.

Один из генералов сказал:

— Хорошо.

Но оба медлили, не уходили. Они определяли стратегию войны. Над ними стоял только Главнокомандующий. Но им было неведомо, что таилось в блокноте Верховного.

— Нам надо знать потенциальные возможности…

Минуту Сталин молчал. Неспешно прошелся в дальний угол и вернулся.

— Планируйте смело, — и протянул руку: — У нас достаточно сил…

ГЛАВА 18

Ночное небо над Сталинградом висело низкое, закрутевшее, чудовищно багровое; огонь метался над черной землей, среди каменных развалин, обессилевал, садился, и небо, тяжелое от смоляных дымных туч, опускалось ниже, все ниже, наваливалось на безжизненные камни, на искореженное железо, на взвороченную землю… Точно прикрывало ужас и боль. Пулеметные строчки редели, глохли, автоматы всплескивали коротко, и снаряды рвались обессиленно, тупо, с нутряным немощным стоном.

Ночь дышала надорванно и трудно, из Приазовья тянул душный ветер, гнал над черной Волгой чадный дым. Вода казалась мазутной, стоялой. Но вот схватывалась отблеском недалекого пожара, и в это мгновение можно было увидеть живую стремнину, разломленную нефтянку на песчаной косе и до страшного медлительный катер…

У левобережных талов жались, таились рыбачьи лодки; солдаты бегом подносили ящики, сваливали на песок. Другие перетаскивали их через воду, кого-то честили последними словами…

За рулем гнулся, словно одавливал корму, Степан Михайлович, сердито покрикивал:

— Живей, живей!

Костя принимал груз, торопился, укладывал:

— Стоп. Два ящика в корму. В корму, говорю!

Степан Михайлович поглядывал на городской берег, на внука, неотвязно думал: «Пожалели…»

Дед радовался, что Костя — вот он, рядом, что не первая пуля — его… Теперь они все разделят пополам — и кусок, и цигарку, и саму судьбу. Радовался, а на душе было тошновато, неуютно, словно на старости лет оступился, и хоть никто не упрекает, не укоряет, надо еще доказать, что все правильно. А за что укорять, что доказывать? — война вон пришла, каждый убитый остается прав на веки вечные. Так было иль не так, все равно прав. А ежели Костю не убили, не изувечили, так надо сумниться? И не самовольно пришел — приказали…

Убить и тут могут.

Солдаты бегом подносили ящики к воде, Костя принимал, укладывал, молча взглядывал на деда. Степан Михайлович держал самокрутку, сутулился на корме, изредка поворачивал голову, смотрел на городской берег.

На Тракторном было темно и тихо, словно все вымерло там, не осталось ни одного живого человека; за Мечеткой, где на черном небе едва угадывался Бахчевный бугор, то и дело взлетали ракеты.

Оттуда пришел Костя.

«Пожалели?..» — в сотый раз спрашивал себя старик.

Все получилось нежданно-негаданно. Ночью Степан Михайлович перевозил того самого подполковника, которого встретил на переправе в июле. Подполковник был все таким же сердитым и нетерпеливым. В голосе слышалась усталь. Он закурил, повздыхал:

— Трудно.

Степан Михайлович ждал, не скажет ли чего про Ивана… А подполковник сидел тихо, курил, смотрел на воду. Потом бросил окурок, придвинулся ближе:

— Тяжело одному-то. Надо бы помощника.

— Был помощник, да вчера у Зеленого мыса осколком — прямо в голову.

Подполковник закурил новую папиросу, привстал, крикнул на берег:

— Ребята, шевели штанами, живо!

Опять опустился на борт, вспомнил, поднял голову:

— А внук? Тогда, в июле, помнится, внук был…

— Внук — что же?.. В истребительном батальоне внук. В прошлую субботу сказывали — жив.

— Вот и взяли бы в помощники…

— Я-то взял бы, да кто отдаст?