Южный крест

А на другой день Костя пришел. Сказал — приказ командира десятой дивизии. Коротко, нехотя пояснил, что бойцы истребительного батальона вошли в десятую дивизию, нынче-завтра обмундируют. Он ничего не рассказывал, ни о чем не спросил. Положил винтовку и подсумок с патронами в нос лодки, пошел в землянушку за бензином. Дед смотрел в зачугуневшее лицо внука, угадывал и не угадывал. А ведь всего две недели прошло…

Вечером, после первого рейса, спросил:

— Ну как ты там, за Мечеткой?

Костя помолчал, посмотрел на деда долгим сумрачным взглядом, то ли удивляясь, то ли досадуя. Ответил — точно бросил за плечо ненужное:

— Как все, так и я.

О том, что было, Костя не хотел говорить. Знал только, что никогда не забудет полыхающий в полнеба закат двадцать третьего августа, сумасшедший огонь зенитных батарей… И дед Максим… Лежит возле шалаша мертвый. Клава схватила за плечо: «Костя, я боюсь!..» Степан Агарков подымается навстречу танку, а парторг кузнечного, Яков Самохин, кидает большую черную руку: «Сталинградцы, вперед!»

Когда это было? Вчера, позавчера, год назад?..

Костя стоит на коленях у свежего холмика. Бугорок земли — это все, что осталось от Клавы. Были голубые глаза, которые не переставали удивляться, чистый ласковый голос…

Совсем недавно Клава была. А вот не стало уже…

Костя стоял над могилой Клавы, а в ста шагах, на полынном косогоре, падали мины. Костя не испытывал ни тоски, ни озлобления, ни страха, к нему не приходили слова о мщении. Он знал, что немцы вон там, за бугром; он никуда не уйдет вот с этого места…

Падали, пикировали немецкие самолеты, земля ломалась и переворачивалась, а Костя почему-то оставался жив. Приходили новые, незнакомые люди, называли его фамилию, а он то ли не помнил, то ли не угадывал… Шли, приближались немецкие танки, Костя слышал команды, но не знал, не видел, кто командует. Горело впереди, сзади, а Костя не знал, кто подбил эти танки.

Он жил от цигарки до цигарки, от команды до команды… Спал, ел, даже разговаривал, но, если б и захотел, не смог пересказать разговоров, не помнил, какое число, вкусное варево в котелке иль невкусное…

Твердо знал только одно: из окопа не уйдет.

Потом его позвали к командиру роты, вручили приказ: рядового истребительного батальона Константина Ивановича Добрынина откомандировать в распоряжение начальника переправы… Костя сказал: «Хорошо».

Он не подумал, хорошо это иль плохо. Приказали — должен выполнить. Только спросил:

— Винтовку сдать?

Командир роты подумал, махнул рукой:

— Возьми. Глядишь, понадобится.

В тот же вечер Костя пришел на берег. И когда дед спросил, что и как было за Мечеткой, ничего не сказал. Потому что рассказать было невозможно.

Волга течет молчаливая и недобрая. Степан Михайлович смотрит, верит и не верит: война пришла в Сталинград.

За Бахчевным бугром взлетают и гаснут ракеты, вниз по Волге, должно быть в центре, непрестанно ворочают железные жернова, небо в той стороне вздымается и падает… Небо шатается из стороны в сторону, кидается кверху, и тогда можно видеть ржавый огонь, гребень волжского крутоярья, заводские трубы и смоляные тучи. Багровый отсвет мгновенно схватывает Волгу, во всю ширь, от берега до берега, привычный глаз старика ловит живую стремнину, рубку затонувшего парохода и людей по пояс в воде у Денежной косы… Катера, лодки… Но гаснет мгновенная вспышка. А нутряной железный грохот не смолкает, остается, оттого шевелятся каменные берега, лесные гривы и песчаные отмели.

Солдаты бегают, таскают снаряды без роздыха, без лишних баек; только изругается какой-нибудь да выкликнет фамилию сердитый, начальственный голос.

Скорей, скорей!..

На правом берегу, в центральной части города, кипит и клокочет, старику Добрынину кажется — бой подходит к воде, вот-вот перекатится на левый берег, захлестнет Красную слободу…

Поднялся на корме, большой, неуклюжий, бородатый.

— Го-тово! — взмахнул рукой — рубанул сверху вниз: — Стой!

Над головой, в безлунной вышине, — самолет. Слышно — заходит широким кругом, снижается… Сейчас, вот сейчас повесит «фонарь»…

— Якорь! Костя, якорь!..

Солдат с ящиком остановился по колено в воде, и на берегу остановились, и в кустах белотала затихло. Вода, что слабенько плескалась в борт, как будто залегла… Словно все затаило дыхание, напряглось в ожидании.

Над головой вспыхнуло, загорелось. Синеватый предательский свет разделил небо и воду, осветительная ракета остановилась, точно прилипла, потом стала снижаться… Холодный свет накрыл середину реки, и все увидели маленький, низкий, похожий на утюг, буксирный катер, большую баржу, а чуть сбоку — две лодки. Катер медленно повернул в сторону, потом, точно рулевой передумал, — в другую… Пошел к берегу. А баржа, огромная, груженая, виделась неподвижная, беспомощная, готовая безропотно принять свою кончину. На лодках лихорадочно работали веслами, было видно, как при каждом взмахе срывается с них цветистая вода. Самолет налетел, заглушил все на свете, показалось — прислонился к воде… Возле баржи взметнулись белые водяные столбы. С одной стороны, с другой…