Южный крест

Митя виновато сел.

На перемене Костя сказал ему:

— Если трус совершил подвиг, то человека этого зря считали трусом.

Митя прошептал чуть слышно:

— Спасибо.

Кажется, Костя понял Митю. Отвел в сторону:

— Подвиги бывают разные. У тебя очень хорошо устроена голова. Закончишь институт, а еще лет через пять, глядишь, профессором станешь…

Митя смотрел широко открытыми голубыми глазами: но нет, Добрынин говорил серьезно. Да и не мог он пошутить вот так…

Митя повторил:

— Спасибо. — Запрокинул голову, словно увидел что-то на потолке, доверительно вздохнул: — Только знаешь, я никогда не буду профессором.

— Будешь, — сказал Костя.

— Нет, — тихонько вздохнул Митя. — Для этого нужно хорошее здоровье и просто срок. А с моей болезнью средняя продолжительность жизни… — помолчал, оглянулся по сторонам: — Знаешь, мне ведь очень мало осталось.

Косте сделалось страшно: Митя знает свой срок. Никогда не будет ни солдатом, ни профессором… Ничего не сумеет. Потому что — срок…

И Костя оглушенно подумал, как много надо мужества иногда, чтобы просто жить.

Тогда они вышли из школы вместе. Митя сказал:

— Я завидую всем.

— Всем — это ты зря, — сердито возразил Костя.

— Всем, — повторил Митя. — Кто воюет иль работает. А я — что? Я не могу ничего.

Остановились. Митя ждал. Он хотел, чтобы Костя сказал, посоветовал…

А Костя ничего тогда не сказал.

Сейчас хотел рассмотреть Митино лицо, увидеть глаза… Но было совсем темно.

— Костя, ты был за Мечеткой? — тихо спросил Митя. — Мне сказали — ты был…

— Был, — тоже тихо, словно чего-то боясь, ответил Костя.

— Ты стрелял? — Митин шепот оборвался, точно мальчик задохнулся, боясь произнести еще одно слово. Но тут же хлебнул воздуха, толкнул Костю жесткой грудью. — Ты убивал?

— Не знаю, — сказал Костя. — По-моему — да. Я хорошо стреляю.

Митя обхватил Костю за шею худыми, слабыми руками, дохнул в лицо:

— Какой ты молодец! Я всегда считал тебя настоящим парнем. А я… Ты знаешь, я ничего не могу. У меня просто нет сил. Я ненавижу себя! — выкрикнул Митя и забился, задрожал в беззвучном плаче. Но тут же отпрянул, сказал ясным, чистым голосом: — Но чего-нибудь все-таки сумею. Я уже решил…

Но что именно решил, Митя не сказал.

— Костя! — опять крикнул, позвал Степан Михайлович.

— Иди, — вздохнул Митя, — я подожду тебя на этом месте. Я видел вашу лодку и как тонула баржа… Я буду ждать.

Костя вырвал из земли якорную лапу, спросил:

— Ты с кем сейчас? Отец-то жив?

Мотор заработал, зарокотал… Костя уперся… Слышал, как Митя сказал:

— Я теперь один живу.

Лодка развернулась круто, взяла на островной песчаный мыс, что угадывался в темноте серым лезвием. Этот мыс не минуешь, немцы вешают над ним «фонари».

А сейчас? Повесят иль не повесят?

Костя оглянулся, но Митю не увидел. Каменное крутоярье поднималось над Волгой неприступно, словно крепостная стена; когда небо вспыхивало, озарялось огнем, проступали бастионы, башенки, бойницы… Днем все это обретает свои настоящие формы, свой цвет: глыбы серого песчаника, трансформаторная будка, кирпичная труба с закопченным верхним концом… Днем будут видны оборванные провода, прилепленные к стене батареи парового отопления, разбитая купальня и норы — убежища в каменном яру… Это снаружи нора, а внутри — хоть машины загоняй — склады, штабы, медицинские пункты. Днем все обретает свои размеры, свою окраску, станет, как есть: и окровавленные бинты на дороге, и свежая пробоина в борту… А сейчас все окутано, прикрыто полуночной темнотой, все непохоже.

Только вот повесят немцы «фонарь» или не повесят?

Лодка идет ровно, легко. Хоть и взяли семерых, а все-таки легче, нежели тогда, когда везут боеприпасы. Один раненый стонет. Костя уже знает, что это не самый тяжелый из тех, кого везут. Самые тяжелые молчат. Раненый просит:

— Пить… Дайте пить.

Костя черпает жестяной консервной банкой, нагибается, отыскивает:

— Где ты? Держи.

Горячие корявые пальцы судорожно схватили Костину руку, стали поспешно перебираться к банке.

— Вот спасибо, вот спасибо, — повторял раненый. — А то у воды — без воды…

И затих, стал пить. Было слышно, как постукивают зубы о жестянку.

Другой спросил:

— Косу не миновали? Мы, пока ждали, нагляделись… Он, паразит, все время караулит на этой косе.

И словно кликнул, позвал: над головой в темноте послышалось прерывистое гудение чужого самолета. Упала, повисла холодная звезда, залила жутким стылым светом песчаную отмель и желкнущий лес… Сделалось видно, как рябит и вскипает стремнина, как суводит настырная вода, гоняет по кругу обломок доски, раскрытый чемодан и нетающую пену.

— К берегу! — закричал солдат. Приподнял и уронил голову. — Скорее к берегу!

Самолет снизился, как будто навалился на ледку, на людей…

— К берегу!

Костя увидел деда: бородатое лицо и широченные плечи, распахнутая на груди косоворотка и страшные глаза…

Схватил винтовку, но тут же понял, что не нужно, бесполезно. В душу остро и больно кольнули досада и злость, что не в окопах. Тут он может заслонить вот этих раненых только собственной спиной. И еще понял: надо скорей отвернуть от берега, в стрежень…

— Деда-а!..