Южный крест

"Ликер" оказался крепким. Неплохо было бы как-нибудь его назвать. Моряки всегда любили давать напиткам имена. В Мурманске, например, есть ликер "Северное сияние". Приготовить его просто. Надо взять сто граммов водки, налить в стакан, потом дать три минуты водке отстояться и добавить еще сто граммов того же напитка, затем сунуть в руку пьющему кусочек черного хлеба, желательно корочку, чтобы занюхать фирменный напиток. Все, коктейль готов, его можно употреблять.

Так как же назвать "ликер" с чилийским сиропом, который они пьют сейчас? "Ликер южный, никому не нужный"? "Полуанкерный"? "Ржавая стоп-машина" или "Баба-яга в Тихом океане"? Нет, надо еще поискать. "Хочу домой"? "Здесь, под небом чужим"?

Москалев поставил кружку на стол, кончиком ножа подцепил кусок мяса. Мясо было сочное, свежее, с розовой сукровицей. Разжевав кусок и проглотив его, спросил:

— Кого отправляем домой первым?

— Тех, у кого дома плачут дети, — мгновенно отозвался Баша.

Дети плакали дома у самого Геннадия, но отбыть из Чили первым он не мог — не дано просто. Права не имел…

— Вы не поверите — в наших газетах ныне печатают политические и полу политические анекдоты. Сам в посольстве читал…

— Расскажи один, — попросил Охапкин.

— Встречаются овчарка и пудель. "Как живешь?" — спросил пудель. "От хозяина ушла". — "Чего не поделили?" — "Пока он меня не кормил, я терпела, когда не выгуливал — тоже терпела, но когда на Седьмое ноября надел мои медали…" — Москалев красноречиво поцокал языком.

— Чего-то тут не то, — сказал Охапкин. — Анекдот сомнительного качества.

— Не я автор, — Геннадий усмехнулся. — Что прочитал, то и выдал. Рекламы всякой полно. Тоже сомнительного качества.

— Это и во Владивостоке есть. Типа: "Купите стиральный порошок по цене трех и вторую пачку получите бесплатно".

Что-то невесело развивалось их веселье, словно бы где-то рядом, в темноте, за катерами прятался и наблюдал за русскими людьми злобный таинственный дух, следил за каждым движением собравшихся и выжидал удобного момента…

— Ну и кого посылаем на родину первым? — взялся за старое Геннадий. — Это должен быть самый подвижной, самый контактный и самый несгибаемый из нас.

Охапкин не сдержался, нагнулся к Геннадию:

— Я, Алексаныч, буду с тобой до конца. Поеду одним из последних. Лады?

— Лады, — согласился Москалев.

— Давайте кинем монету, — предложил Баша.

— Хорошо. — Геннадий помял пальцами виски: а чего, собственно, спешить-то? Пусть мужики очухаются, оглядятся, поймут, что происходит, а потом уж швыряют в воздух монету. — Хорошо, — повторил он. — Кидать будем не сейчас, а завтра утром, на свежую голову. Сейчас давайте поедим.

Предложение было достойное: мясо команда Москалева не пробовала уже давно. Геннадий снова наполнил кружки "ликером".

— Во Владивостоке сейчас мороз, Золотой Рог в дыму испарений, Амурский залив тоже. Кругом лед, рыбаки тягают из лунок корюшку, — расслабленно проговорил Охапкин, по лицу его расползлась тихая неуверенная улыбка, словно бы он не верил тому, что говорил: неужели где-то есть такое?

Во Владивостоке стояла зима, а в Сан-Антонио было лето.

При мысли о зиме, о ветрах, приносящихся с тихоокеанских пространств, по телу начали бегать стылые мурашики, схожие с крохотными льдинками… Это ощутили и Охапкин, и Москалев, и Баша…

— Значит, Алексаныч, дела в России обстоят как всегда — без царя в голове, но зато с демократами в заднице? — неожиданно сменил тему разговора Баша, и мурашики-льдинки сразу исчезли, словно бы их и не было.

После этих слов в воздухе возникло что-то очень тревожное.

— Судя по тому, что я слышал и что читал, пока толкался в посольстве, да, — с запозданием ответил Генадий. — И судя по тому, как там отнеслись ко мне, мы теперь для России никто — чужие люди.

Вновь сделалось тихо. Но вот за бортом катера кто-то шевельнулся грузно, вода расползлась широкими кругами и на поверхности ее показалась крупная глазастая голова с седыми проволочными усами. Это был морской лев. Оглядев сидящих на палубе людей, лев фыркнул, отплюнулся струей воды и скрылся в черной пузырчатой глуби. Люди были ему неинтересны.

— Выпьем за Родину, — сказал Москалев и поднял свою кружку. Это был тот самый тост, за который можно было пить сколько угодно, до бесконечности. — За нее…

— Ты прав, Алексаныч. За Родину и то, чтобы она не считала нас пасынками. Без Родины человек не может считать себя человеком…

31

Через неделю команда Москалева стала меньше ровно наполовину: в Россию отбыли три человека. Теперь каждый из оставшихся получил под свое начало катер: Москалев, Охапкин и главный механик их группы Рябов, молчаливый пожилой человек с седой головой и изрезанным морщинами темным лицом.

Когда прощались, Геннадий сказал Баше:

— Толя, надежда только на то, что во Владивостоке ты достучишься до начальства.

— Надо бы, чтоб все трое поучаствовали в этом бою, Алексаныч.