Южный крест

— А мне досталось хуже некуда. В багаже у меня есть кое-что по части языков, но испанский я осваивал труднее всего.

Вместо ответа Москалев приподнял одно плечо: в России никогда не культивировалось изучение иностранных языков, этого у русского человека просто нет в генах. Сам он тоже вряд ли бы одолел без потуг испанский, но заставила нужда…

— Стас у меня знает пять языков, — Лурье кивнул в сторону молодого спутника, добавил: — Это мой сын. Хотя ему знать языки совсем необязательно, его бог — компьютеры, и тут он плавает, как рыба в воде.

Сын манерно приподнялся над столом и, не говоря ни слова, поклонился Москалеву.

К этой поре подоспела текила, подоспело и мясо, на отдельном блюде красовалась лепешка, разрезанная на несколько частей, еще был подан соус в нескольких бутылочках — гранатовый, перечный с помидорами, соевый и чесночный.

Лурье поднял свою стопку:

— За встречу на краю краев земли!

Словно бы отзываясь на его слова, в порту трубно заревел танкер, воздух затрепетал от грубого сильного звука, чайки, отдыхавшие на крыше недалекого пакгауза, испуганно снялись с места и метнулись к воде: океанские пространства были их родной стихией, колыбелью, домом отчим, — вода, а не заляпанные белыми пятнами помета черепичные и железные крыши. Москалев чокнулся: как все-таки приятно встретить в неведомых далях соотечественника, у него даже сердце дернулось, подпрыгнуло, в затылке, медленно растекаясь, возникла нежная теплота… Она всегда возникала, когда Москалев подносил ко рту чего-нибудь, имевшее крепость больше кока-колы, — такой у него был организм.

Лурье взял с блюда кусок мягкого мяса с полосками, оставленными горячей решеткой асадо, подложил вниз уголок лепешки, такую же плоскую пшеничную дольку пристроил сверху и с удовольствием вонзил в мясо зубы.

— Есть надо, пока мясо горячее, — сказал он Геннадию, — если остынет, потеряет половину вкуса.

Аккуратно, чтобы не пролилось ни капли жира, Москалев взял шматок мяса и, действуя, как и Лурье, положил под него кусок лепешки, сверху так же накрыл лепешкой… Получился бутерброд по-чилийски.

Однако неплохо живут чилийцы: толстое мясо на тонком хлебе. В России так не живут. В России сейчас, как гласит молва, ползущая по миру, вообще живут плохо…

Мясо было вкусным. И очень мягким, сочным. Его мог есть даже беззубый младенец. Лурье посмотрел на часы, болтавшиеся у него на запястье, — таких часов Москалев еще не видел, это был целый будильник, прикрепленный к тонкому ремешку, последний писк моды, — поднял руку и звонко щелкнул пальцами: пора, мол, подавать вторую стопку текилы, чтобы сравнить, какая стопка лучше, первая или вторая.

Геннадий рассказал, как попал в Южную Америку и какие испытания выпали на его долю, а Лурье поведал о своих скитаниях.

Отец у Лурье был полярником, — и не просто полярником, а полярником-орденоносцем, известной личностью, которого когда-то в Кремле принимал сам Сталин.

А вот сын откатился от патриота-отца далеко в сторону, как яблоко от яблони: стал правозащитником, то одно совершит, то другое, то на Красную площадь выскребется с плакатом, то во имя спасения какого-нибудь Пупкина перережет себе вену, то перегородит трамвайный путь двумя старыми шпалами, принесенными с железнодорожной станции… В конце концов чудачества сына почетного полярника надоели властям, и в один прекрасный момент ему велели взять своего отпрыска, пару чемоданов с вещами и доставили в международный аэропорт Шереметьево.

Там его посадили в самолет и часа полтора держали в салоне, — не давали из-за непогоды взлета, — а высадили уже в сердобольной Германии, готовой пригреть кого угодно, лишь бы человек этот изрекал недобрые слова о советской власти, — даже городского сумасшедшего, на спине у которого, чуть выше задницы, выколот тощий зэк, плюющий в генералиссимуса…

Так Лурье стал Лаурье.

Но в Германии он не задержался, уехал в Израиль, после Израиля покатился дальше, ненадолго задерживаясь в странах, попадавшихся по пути: Лурье нигде не нравилось. Ненадолго задержался в Никарагуа, да в Панаме, остальные страны одолел пролетом, на хорошей скорости, как "фанера над Парижем".

Во всех странах Лурье искал правозащитников, но не находил — этим делом в Латинской Америке не занимались и вообще там не знали, что это за овощи и с чем их едят; Лурье говорил им, что входил в группу академика Сахарова, но это было для тамошнего народа пустым звуком, люди ранее никогда не слышали о Сахарове. Лурье горестно матерился и летел дальше…

Просидели они в таверне часа два, не меньше, Геннадий даже не заметил, как незаметно пролетело время — сгорело, растаяло в пространстве, как дым от костра.

Расставаться с Лурье было жаль, — Лурье вместе с сыном ехал в Вальпараисо, а Геннадий… Честно говоря, Геннадий в этот момент тоже почувствовал себя гражданином мира, подданным Вселенной, он мог ехать куда угодно, никто его не держал, зацепок у него не было нигде.