Иван IV Грозный: Царь-сирота

Некоторые страницы грозненского царствования — очень высокая плата за это единство, порой слишком высокая. Но безо всякой платы вряд ли удалось бы его обрести.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ ОБ ИВАНЕ ГРОЗНОМ:

ВОЛНЫ ИНТЕРПРЕТАЦИЙ

Историческая память об Иване IV прошла через несколько этапов истолкования.

Фигура первого русского царя еще в годы его правления и в ближайшие десятилетия после его кончины получила в русской исторической мысли целый ряд эмоционально окрашенных оценок.

Жизнь и деяния Ивана IV поданы безусловно положительно в государственном летописании середины XVI века, начиная с «Летописца начала царства» и заканчивая Лебедевской, а также Александро-Невской летописями. Особенно много доброго говорилось о нем в связи со взятием Казани в 1552 году и Полоцка в 1563-м. Немало добрых слов сказал о нем патриарх Иов в житийной повести о царе Федоре Ивановиче, сыне Ивана Грозного.

Однако далеко не столь однозначно неофициальное летописание. Так, например, Псковская летопись и особенно Пискаревский летописец наполнены критическими замечаниями в адрес Ивана Васильевича.

Во «Временнике» Ивана Тимофеева апологетические фразы («правую веру в Христа, именно поклонение Троице в единстве и единству в Троице, после своих предков до самой смерти, как пастырь, сохранил непоколебимой и незыблемой») перемежаются с негативными отзывами («возненавидел все города земли своей и в гневе своем разделил единый народ на две половины»).

То же самое видим и в Летописной книге князя Катырёва-Ростовского[131]: с одной стороны, Иван IV подан как «муж чюднаго разсужения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен»; с другой стороны, «на рабы своя, от Бога данныя ему, жестосерд вельми и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби… многия святительский чины заточи и смертию немилостивою погуби…». Тот же автор в другом месте пишет о царе Иване Васильевиче: «Прославил его Бог больше всех сородичей его: прежде бывших царей и великих князей в превеликой Москве, и раскинулась держава его на великом пространстве… Но… преисполнился гнева и ярости и начал подданных своих, словно рабов жестоко и немилосердно преследовать и кровь их вины проливать. А царство своего, врученное ему от Бога, разделил на два удела… И вот свой удел с людьми и городами он назвал опричниной, а другой удел… наименовал земщиной. И приказал своему уделу другого удела людей притеснять и смерти предавать, и дома их без причины грабить, и воевод, данных ему Богом, без вины убивать, и города прекраснейшие разорять, а в них всех православных христиан безжалостно убивать — вплоть до самых младенцев. И не испытывал он стыда даже и перед священническим саном: одних убивал, других заточал под стражу…»

Наконец, в сочинениях князя Андрея Курбского царь вообще представлен как нравственное чудовище…

Итак, русская историческая мысль допетровского времени сохранила до крайности пестрый, разноречивый портрет государя Ивана Васильевича. Никакой «житийности», «плакатности» и, с другой стороны, никакого сплошного очернения в нем нет. Худое разбавляется добрым, чистое перемежается со скверным.

До середины XIX столетия в русской исторической науке бытовало именно такое, противоречивое, пестрое и, судя по древним русским источникам XVI–XVII веков, вполне адекватное отношение к фигуре Ивана IV. Николай Михайлович Карамзин, ныне несправедливо обвиняемый чуть ли не в надругательстве над памятью о грозном царе, на самом деле сотворил столь же полихромный его образ. У Карамзина в судьбе Ивана Васильевича причудливо перемешиваются величие и злобное кровопийство. Его Иван Грозный страшен, но это все же фигура значительного масштаба, поддавшаяся очарованию зла в обстоятельствах крайнего напряжения духа и критического состояния державы.

Портрет «кисти» Карамзина, в сущности, адекватен русским источникам, созданным в царствование Ивана IV или же поколением-двумя после него.

Сегодня отчаянные гиперпатриоты ругают Карамзина. Дескать, масон, враг России, враг монархии, лукавый агент чужих злобных сил. Спор о том, сколь сильна и продолжительна в творчестве Карамзина масонская мелодия, — давний. Еще А. Н. Пыпин обвинял историка в том, что силен привкус масонства в его идеях. Но столь значительный философ и публицист, как Н. Н. Страхов, решительно отвечал: «Г. Пыпин уверяет, что масонство имело неизгладимое влияние на Карамзина. Неправда! Карамзин ему не поддался…» И действительно, по молодости лет недолго побыв в масонских кругах, Николай Михайлович совершенно от них отвратился. Позднее он принципиально не имел с масонами общих дел.