Иван Калита

Селиверст Волошевич заботно оглянул хвост своего посольства, где в кожаных кошелях везли серебро и подарки князю: сибирских соболей, рыбий зуб, дорогое лунское сукно и северный жемчуг. Фёдор Оврамов, приметя беспокойство Волошевича, сощурил в улыбке морщинистое, потное, в густом летнем загаре лицо.

- Не боись! Молодчи доглядають!

Они сблизили коней и поехали бок о бок, почти касаясь стременами.

- Строитце князь Иван! - с лёгкою завистливою досадой сказал Селиверст. - В пору ему придёт наше серебро!

- Ну, до Господина Нова Города ишо далеко ему! - возразил Оврамов. - Наши ти костры с камени складены, да и Детинец владыко Василий весь, поцитай, камян ноне свершил!

- Мужиков, одначе, нагнано!

- Церного народу у его хватат, ето верно! Ноне, как с хлебом управят, почнёт новы прясла да костры рубить… Торопитце!

- Торопитце… - раздумчиво протянул Волошевич. - Как ищо урядит с Тверью нонеце? Могли бы наши и поупрямить маненько с бором!

- Отдано, дак цего жалеть! Всею вятшей господой да и вечем решали! - весело отмолвил Фёдор Оврамов. - А поизвелся в Орде, поди! Назаймовал у купчей по грамотам!

Их встречали. Расталкивая толпу, встречь скакали молодшие княжого двора. Порушенными, полуразобранными воротами послов проводили в пыльный, схожий с разворошённым муравейником Кремник.

Часть клетей и хором с обрыва была вовсе снята. Сотни потных мужиков в посконных рубахах, немилосердно измаранные землёю и глиной, иные распояской, с распахнутой грудью, подвязав лишь волосы кожаными гайтанами, рыли ямы, закладывали в откосы москворецкого берега дубовые стволы с отростками сучьев, на которые клались, уже поперёк, опорные брёвна, и всё засыпали утолоченной глиной и землёй.

На зиму Иван ладил рубить новый Кремник, просторнее прежнего, и до осенней распуты велено было всё подготовить к началу работ: укрепить склон и заложить основания прясел и костров городовой стены. Людей на помочи собирали аж из Владимира и Переславля. Кабы не великокняжеский запрос - самим бы москвичам и не осилить накоротке эдакого труда! Работали споро, и новгородцы, увидя строительство Калиты в полный разворот, улыбаться перестали и даже почуяли смутную тревогу, как после оказалось, не зряшную.

Пока княжой дьяк Кострома пересчитывал веские продолговатые гривны, сопоставляя полученное с расходами недавней поездки великого князя в Орду (очень и очень не хватало новгородского серебра, чтобы покрыть все ордынские протори и убытки!), пока творился пир на сенях княжого дворца и Калита, чествуя послов, гадал и думал, как и чем ещё залатать глубокие раны, нанесённые его казне Узбеком, - пока всё это творилось на Москве, из Литвы в Русь спешил скорый гонец с вестью, которая могла многое и во многом изменить в делах господарских и не одной даже Владимирской волости. Гонец уже миновал Волок Ламской и, пересаживаясь с коня на конь, не останавливаясь, мчал к Москве.

Уже отшумел пир и, отпущенные на покой, удалились новогородские слы. Уже подпившие бояра разбрелись и разъехались по своим хоромам. Уже Симеон, проводив отца до родительского покоя, улёгся рядом со своею литовской женой и замер, уставя в потолок бороду. Отец был хмур и нерадошен нонеча: двух тысяч недоставало им, сказал Иван сыну, чтобы свести концы с концами на сей раз. Две тысячи серебра! Подумать - и то страшно. С кого, и как, и где взять эдакую непредставимую мзду? Уже и Калита, помолясь, возлёг на ложе, огладив и перекрестив посунувшуюся к нему молодую жену. Поняла: устал, и не до неё. Присмирела, прижалась щекою к его плечу, к прохладной, тонкого полотна, рубахе. Ни разу и голоса не возвысил, а всё боялась, робела своего супруга, даже и его тишины, за которой - женским чутьём понимала - иногда творилось нечто, хотя и непонятное ей, но запредельно страшное…

Тёмной сентябрьской ночью гонец (останови - упадёт ничью и уснёт, лежа на земле) въезжал в Кремник. Снятый с коня у ворот дворца, только пробормотал: «Самому князю великому, в руки…» Гонца увели, вернее - унесли, влив по дороге ему в рот чашу горячего вина с мёдом, а грамота вознеслась на сени и здесь замерла было в неуверенных руках постельничего. Но, точно почуяв или догадав нечто, Калита в сумраке опочивальни открыл глаза и, зацепив ухом смутное шевеление где-то там, за стенами, стараясь не разбудить жены, приподнялся на локте. Слуга, чумной со сна, вскочил и побежал босиком, на цыпочках, вызнать, в чём дело. Вскоре великий князь, в накинутом сверх белья ордынском стёганом халате, уже сидел за налоем и читал при свете единственной свечи измятую грамоту, из коей явствовало, что Гедимин, вечный соперник, нависший над западными границами Руси, тяжко занемог, оставляет Вильну младшему, Евнутию, и стол литовский намереваются делить сейчас его многочисленные сыновья.