Иван Крылов

«На ругательства, напечатанные в “Трутне” под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая оные; а только наскоро дадим приметить, что господин Правдулюбов нас называет криводушниками и потаччиками пороков для того, что мы сказали, что имеем человеколюбие и снисхождение ко человеческим слабостям и что есть разница между пороками и слабостьми. Господин Правдулюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие. Но добросердечие его не понимает, чтобы где ни на есть быть могло снисхождение; а может статься, что и ум его не достигает до подобного нравоучения. Думать надобно, что ему бы хотелось за всё да про всё кнутом сечь. Как бы то ни было, отдавая его публике на суд, мы советуем ему лечиться, дабы чёрные пары и желчь не оказывалися даже и на бумаге, до коей он дотрогивается. Нам его меланхолия не досадна; но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать. Если б он писал трагедии, то бы ему нужно было в людях слезливое расположение; но когда его трагедии ещё света не узрели, то какая ему нужда заставляти плакать людей или гневаться на зубоскалов».

Резкие нападки на Фонвизина за его дерзкие «Вопросы» свидетельствовали о том, что, по мнению Екатерины II, литература должна была защищать незыблемость монархии без права выступать с критикой её основ. Сатира тем самым объявлялась противозаконной.

Ещё совсем недавно по меркам истории, в советскую пору, каждый, кто в годы самодержавия в той или иной форме выступал против царской власти как таковой, признавался великой личностью.

Поэтому мы знаем славное имя яркого публициста и просветителя XVIII века Новикова.

Мы превозносили – ведь они приближали революцию! – молодых благородных дворян, офицеров, которые, сделав глоток европейского воздуха свободы и будучи патриотами, захотели изменить несправедливое положение вещей в России посредством вооружённого восстания. Гордились славной плеядой декабристов и их жён, которых Некрасов воспел в поэме «Русские женщины».

На школьных уроках мы усваивали, что Радищев, взглянув окрест себя, отчего душа его страданиями человечества уязвлена стала, бросил вызов деспотическому русскому самодержавию. Мы понимали: пока существовало крепостное право, автоматически в царе, его окружении и дворянах в целом следует видеть злодеев-крепостников, деспотов, угнетающих простой народ. На них как бы не распространялась презумция невиновности. Мы возвеличивали романтику революционной борьбы.

Так было позже, а тогда, в царские времена, в указе от 4 сентября 1790 года Радищева признали виновным в преступлении присяги и должности подданного. Преступлением признавалось издание книги, «наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства и наконец оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской».

Виновный был приговорён к смертной казни. Но «по милосердию и для всеобщей радости» смертная казнь заменена ссылкой в Сибирь. На приказе о высылке – автограф императрицы:

«Едет оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучшей судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет во всей вселенной».

Ну что ж, нечто похожее она писала своим зарубежным корреспондентам о крестьянской жизни, например Вольтеру в 1769 году:

«В России нет мужика, который не имел бы курицы, когда её захочет, а с некоторого времени они предпочитают индеек курам».