Из дневников и рабочих тетрадей

ФЕДУЛОВ

...Он был моего отца друг, делец первой статьи. Его вся Москва знала. Гриша Федулов! Ну, что вы! Кто ж его не знал? Отец его был кожевенник, у него была чемоданная фабричонка на Марьиной Роще, и свой дом там же. Фабричонка небольшая, но деньги давала хорошие. Там, на Марьиной Роще, кругом были такие мелкие фабрички, жили купчишки, магазинщики, их называли «грызлики». Потому что грызлись между собой? Нет, нет. Не потому. По-другому чему-то. Просто «грызлики», вот и все, не знаю почему.

Они часто к нам ходили гулять в Останкино на озера... Пешком, а это же недалеко...

Его отец был такой же ярый «по етому делу», как Гришка, одна порода. Шестьдесят лет ему было, старик старый, а взял в дом молоденькую девчонку. А его старая жена пошла на чердак и удавилась. И Гришка Федулов такой же был хороводник, все с девками до седых волос хороводился. Когда я уже за Гуськовым была замужем, он мне однажды сказал: «Дура ты, дура, надо было тебе за меня замуж идти, а не за Гуськова». Я ему говорю: «Григорий Васильевич, да вы что?! Вы же моего отца друг, как я могла за вас замуж идти, за такого старого?» «А у меня, – говорит, – была одна жена такая же молодая, что ж особенного». – «Сколько ж у вас жен было, Григорий Васильевич?» – «Сколько? – задумался. – А не будем об этом!»

Во время нэпа у него был свой магазин, очень хороший магазин: тоже чемоданы, сумочки, галантерея всякая. Это знаете где? На углу Кузнецкого и Петровки, там сейчас женское белье продают. Вот так. На первом этаже магазин, а на втором – кафе держал. Там у него Вертинский пел. Когда его брали, – а его много раз брали – чекисты бриллианты рюмками мерили. Насыпали в рюмки. Не знали, как их считать, как мерить. Как-то он встретил меня, зазвал в магазин, говорит: «Выбирай себе любую сумочку». Я говорю, а мне неудобно, говорю: «Что вы, Григорий Васильевич!» А сумочки у него были самые модные, лаковые, очень дорогие. Как, думаю, я такую сумку домой отнесу, покажу мужу? А мы с ним нищие были – ужас! Ничего дома не было. Что я ему скажу? Но он меня уговаривает: «Это тебе от Миши! Миша тебе дарит!» А Миша – мой отец, его друг то есть. Они оба на бирже играли, на бегах, в карты. Ну, выбрала я красивую черную лаковую сумочку, внутри красный сафьян, и цена на шнурочке «45 рублей». Не помню уж, как я отговорилась. А если б сказала, что Федулов подарил – ну что вы! Он бы меня из дома выгнал. Федулова все знали.

Он всю жизнь при деньгах был. Посадили его за какие-то махинации в спортивных организациях. За дело «Спартака». Не знаю, что это за дело. Вернулась я из лагеря и прописалась в Савелове. В Москве-то нельзя было. У одной женщины. Мне и говорят: «Гришка из лагеря возвращается, надо его прописать». У моей, то есть, хозяйки. Ну, ладно. Год это, примерно, сорок седьмой или восьмой. Однажды в окно вижу: идет важный такой, барин барином, Гриша Федулов, а за ним какой-то мужичонка чемодан тащит. Чемодан, конечно, не особенно тяжелый – из лагеря чего везти? Так он все же сам его со станции тащить не захотел, мужичка нанял. По нашим савеловским лужам. Ой, я хохотала тогда! Барин из лагеря явился! Наутро хозяйка взяла толстую книгу домовую и пошла в милицию – прописывать. Там отказали. Пришла она расстроенная, ей очень хотелось Гришу прописать, потому что – такой видный, солидный, понравился ей. Гриша Федулов говорит: «Ничего, все сейчас сделаем!» Взял сам домовую книгу, пошел в милицию, и через два часа возвращается. «Ставьте самовар, девки! Вино я купил, мясо, огурцов!» «А как же с пропиской?» «Все в порядке». «Как же так?» «А так...»

У него все было: «А так...»

Прописали. Живет у меня в Савелове. Говорит однажды: «Знаешь, Дуня, я деньги жду из лагеря». «Какие деньги?» – изумилась я. Я-то тоже лагерница, знаю какие там деньги бывают. «А я, говорит, у них в лагере дело наладил. Кожевенное. Целый заводик соорудил: кожи выделывали, а из нее сапоги шили. Зеки, конечно. А выручка – лагерному начальству. Они очень меня ценили, потому что я же специалист. Я все знаю: как солить кожу, как дубить. Как золку производить: известью или же сернистыми солями, паркой, кислыми соками. Никогда сам не работал, а знаю, видел. У нас там больше конина была, из нее опойная кожа выделывалась, «опоек», как мы называем, на сапоги. Я начальнику сказал: я вам заводик поставлю, а что я с этого буду иметь? Будешь, говорит, иметь столько-то, столько-то. Ну, ладно. Я им еще к сапожному заводику мыльную фабрику пристроил. Кожи поступали необделанные, старые с жиром, а жир для мыла – основной материал. А мыло-то, сама знаешь, в какой цене! Так что они обогатились. Вот жду теперь семьдесят тысяч должен прислать... Ну, семьдесят не пришлет, хоть тридцать бы тысяч!»

Все это Гриша рассказывал очень уверенно и спокойно, как само собой разумеющееся. Ждал денег твердо.

В лагере он сошелся с какой-то женщиной, но жить с ней не захотел. У него оставалась жена перед его арестом, врач, но во время войны сошлась на фронте с каким-то военным врачом. Жила в Воронеже. Гриша не очень хотел ехать к ней в Воронеж. Она была на двадцать почти лет младше его. Звала его. Он колебался: «Ехать ли, нет ли... А, может, начать все сначала? По новой?»

В себе он был абсолютно уверен: в том, что мог улестить любую женщину. Я его уговаривала вернуться к докторше. И он вернулся. И в шестьдесят лет родил себе сына. А что с ним сейчас, жив ли он – я не знаю. Его вся Москва знала!