Из дневников и рабочих тетрадей

Беседовал с Толей.[214] Он, как всегда, деликатен и, как всегда, до странного проницателен. Во всем. Вдруг заговорили о любви. Самое больное для меня сейчас. А, может, хватит с меня любви?! Не потяну. Всех жалко.

Писал предисловие к «Весенним перевертышам» Володи.[215]

Володю Тендрякова Юра любил и прозу его ценил высоко. Считал, что Володя по природе своей проповедник.

«...Отсюда его доверие к наукообразным трудам и «брошюрам», что он, по сути, тип русского интеллигента-проповедника. Сельского учителя».

3 октября умерла Евгения Абрамовна Лурье – мать Юры. До этого дня было все, что сопровождало безнадежную болезнь: поиски редких заграничных лекарств, ежедневные поездки в больницу. После похорон мы поехали к нему на дачу. Промерзший, нетопленый, заброшенный дом. Зажгли на кухне все газовые конфорки. Юра молчал. Как молчал весь день. Потом неожиданно сухим, надтреснутым голосом:

Нам остается только имяВолшебный звук на долгий срок.

Прими ж ладонями моимиПересыпаемый песок.

Мать значила в его жизни очень много, почти все. Их разлучили на десять лет, но за все эти мучительные годы душевная и духовная нить, связывающая их, не прерывалась. Юра писал Евгении Абрамовне, Женечке, как звали ее подруги в лагере, длинные письма. Бодрые, полные юмора письма. Ведь, когда ее уводили и дети выбежали на лестничную площадку с ревом, она остановилась и сказала примерно так: «Что бы ни случилось, не теряйте чувства юмора». Юра помнил эти слова, хотя иногда сохранять чувство юмора было невыносимо. И еще он помнил, что письма читает цензура: черные треугольники – ее меты – стояли на каждом письме матери.

Однажды Евгению Абрамовну чуть не загрызли в степи пастушечьи собаки. Еле спаслась. Одно время она работала зоотехником в совхозе. Об этом эпизоде она тоже написала с юмором, и лишь упоминание о пребывании в больнице выдает весь трагизм происшедшего.

После возвращения из лагеря Евгения Абрамовна стала писать рассказы, несколько из них были опубликованы под псевдонимом Таюрина, то есть Танина и Юрина.

Дорогой Юра!

Мне было столько же лет, сколько Вам теперь, когда умерла моя мать. Могу сказать, что я до сих пор еще не привык к этой беде.

Это, конечно, плохое утешение, но разве тут до утешений?

В чем-то я стал другим после этого. Наверное, все люди так...

Прошло 13 лет, и я все еще не привык, и часто вижу ее во сне живой и веселой.

Она умерла от тяжелой и неизлечимой болезни и все равно у меня осталось чувство непонятной вины, неразумное и слепое чувство, которое трудно объяснить.

И, как ни странно, с каждым годом это все тяжелее и не проходит.

Жму руку.

Ваш Александр Гладков

6 октября 1975 г.

К литературным опытам матери Юра относился сдержанно.

Он вообще как-то напрягался, когда близкие люди приближались к самому заветному – к «маранию бумаги».

Однажды я спросила его, в чем особенность женской прозы.

Он ответил не задумываясь: «В отсутствии метафизики».

А другой раз сам заговорил о том, чтобы я ему прочитала «из своего», а потом добавил:

– Ты как Всеволод Бобров.

Я обиделась. Тогда я еще не понимала, какая это для него, поклонника «Бобра», была достойная похвала.

Заметив, что я надулась, Юра пояснил:

– Бобер умел почти все в спорте. Хоккей, футбол, начинал играть в теннис и уже скоро обыгрывал разрядников. Вот так... Если бы ты была замужем за композитором, начала бы писать музыку, за художником – картины, но ты замужем за писателем, вот потому и литература...

– В общем, вроде «Попрыгуньи» Чехова или «Душечки»...

– Я сказал: вроде Боброва. А «попрыгунья» и «душечка» – совсем разные женские типы...

Мы вместе ездили на Кунцевское кладбище, чтоб встретиться со скульптором, которому Юра заказал памятник матери и отцу. Было холодно, мы стояли на пустыре и ждали скульптора, он не пришел.