Из дневников и рабочих тетрадей

17 февраля 75 г.

Дорогой Юра!

После разговора с Вами у меня осталась некая неудовлетворенность. Она объясняется тем, что я сам неясно думаю о Вашей повести, что со мной бывает редко и может быть объяснено в Вашу пользу. Новое часто кажется неясным, тем более, что старое (Ваши повести и многие рассказы) мне нравилось и было понятным.

Я продолжаю думать и сегодня как раз по телефону поспорил с Цецилией Исааковной.

Не согласен я с ней в том, что парапсихология искусственно введена в повесть. По-моему, парапсихология как раз такое явление, которое может сюда войти, но у этого явления есть две грани: бытовое шарлатанство с претензией (спиритизм) и серьезный прорыв в неизведанное в науке. Я всегда с антипатией читал статьи проф. Китайгородского – борца с парапсихологией, но не понимаю, зачем Вы это связали со спиритизмом, над которым еще смеялся Лев Толстой в «Плодах просвещения». Кавказская женщина (забыл ее имя), написанная таинственно, как будто связана со второй гранью парапсихологии, но и она участвует в спиритических сеансах. Тут Вы все свалили в одну кучу, и профессор Китайгородский будет Вашей повестью доволен: он сам в своих статьях все валит вместе. М. б. тут нужна какая-то более тонкая и точная дифференциация двух сторон явления, а то Вы попадаете в обскуранты или в защитники спиритизма (и то и другое плохо). Я не согласен с Ц. И. что парапсихология вообще не нужна, но, повторяю, – у нее две стороны.

Моя неудовлетворенность Сергеем м. б. объясняется тем, как он расстается с историей. Ведь не бросит же прирожденный писатель писать только потому, что в Союзе писателей он увидел деляг и халтурщиков. Был знаменитый историк Богословский, который в годы, когда прославлялся Иван Грозный в институте, где он служил, у себя дома собирал правду о нем и писал книги, которые потом напечатали после смерти Сталина и, увы, смерти Богословского. Есть ныне живущий историк Зимин, который, несмотря на все проработки официальные, продолжает изучать и писать о своем взгляде на происхождение «Слова о полку Игореве». Так, как это сделано у Вас, Сергей случайно занимается своей исторической темой и легко от нее уходит (только потому, что на нее косятся). Вообще история охранки не кажется мне удачной находкой. У меня среди книг есть изданный в 17-м году список секретных сотрудников охранки. Он у меня не под руками. Если там кто-то и не расшифрован, то это не такая великая историческая тайна, которая может быть огнеопасна в наше время. Кстати, в самый разгар посадок и переполненных тюрем у нас издавали в 4-х томах «Историю царских тюрем» проф. Гернета и, кажется, он даже схватил за нее Сталинскую премию. Так что никто ассоциаций не боялся. Даже в голову не могло прийти такое. А тут у Вас уже и другое время, не сталинское. Если есть изданный список сотрудников (он в 17-м году печатался в газетах), то что же Ваш герой покупает за 30 рублей. Есть и были более огнеопасные исторические темы, чем охранка (Иван Грозный, Нечаев, Малиновский и др.). Если же Сергей разочаровывается в истории помимо служебной склоки, то так и следовало написать. Может быть, от непрописанности этого у Ц. И. и возникло ощущение, что парапсихология входит в повесть искусственно?

Не похоже, что Сергей любит Ольгу Васильевну. Он просто живет с ней по инерции. Это менее интересно, чем если бы в повести были две разные любви. Любящий всегда будет казаться нравственно выше равнодушного. Хотели ли Вы этого?

В целом мне кажется, что задумав повесть со сложной конструкцией, Вы не все соразмерили и кое-где конструкция оказалась непрочной. Я указываю Вам на те места, где я это увидел.

Возможно, конечно, что я не прав. Но по-моему, в искусстве можно недоговаривать, но нельзя писать надвое (как это, м. б. невольно, получилось с парапсихологией).

Лева[217]

(я поговорил с ним и поспорил) считает, что Ольга Васильевна «отрицательна» и что тут Вы бичуете хищную любовь, стремящуюся подмять под себя другого человека. Я этого не прочел, а Ц. И. даже нашла, что Ольга Васильевна замечательный человек, умеющий глубоко любить и способный на многое ради любимого. В истории литературы был такой случай, когда автор иронизировал, а читатели восхищались. Это случай с «Душечкой» Чехова. Одним из читателей был Лев Толстой. Так что такой эффект возможен и имеет почтенные прецеденты. Но хотели ли Вы этого?

Вот, что пришло мне в голову после нашего разговора.

Жму руку. Ваш А. Гладков