Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Прошу тебя! — взмолилась она.

— Ну же! Сделай усилие! Эта женщина в черном… Ты же видишь, что она вовсе не Рене!.. Вспомни!

Этот разговор явно был для нее мучителен. Страх исказил ее черты, рот страдальчески напрягся, и временами из-под этой маски проступало другое, живое лицо. Флавьер увлек Мадлен к лифту. Прическа может и подождать. Самое неотложное сейчас — аромат духов, этот призрак прошлого. Пойти до конца, и будь что будет… Но поиски Флавьера оказались бесплодными.

— Нет, таких духов я не знаю, — отвечала продавщица.

— Ну как же… Как вам объяснить? Они пахнут свежевскопанной землей, увядшим цветком…

— Может быть, это «Шанель номер три»?

— Наверное.

— Увы, их больше не выпускают, месье. В какой-нибудь лавчонке вы еще можете их отыскать. Но не у нас.

Мадлен тянула его за рукав. Он не уходил, задумчиво вертя в руках флаконы затейливой формы. Без тех духов возрождение не будет полным. И все же ему пришлось смириться, но напоследок он купил Мадлен маленькую замысловато скроенную меховую шляпку. Даже расплачиваясь, он не выпускал из поля зрения стоявшую подле него женщину, непонятную и вместе с тем до боли знакомую, и в сердце его вдруг шевельнулась жалость. Он первый взял Мадлен под руку.

— Зачем все эти сумасбродства? — спросила она.

— Затем, что я хочу помочь тебе обрести себя. Я хочу правды.

Она напряглась; он ощутил в ней отчужденность, даже враждебность, но крепко прижимал ее к себе. Больше ей от него не ускользнуть. Рано или поздно ей придется сдаться.

— Я хочу, чтобы ты была красивой, — продолжал он. — Альмариан забыт. Его никогда и не было.

Несколько минут они шли молча, но это оказалось сильнее его.

— Ты не можешь быть Рене, — сказал он. — Ты видишь, я не сержусь. Я совершенно спокоен.

Она устало вздохнула, и он еле удержался, чтобы не сорваться на крик.

— Да-да, я знаю. Ты Рене, ты жила в Лондоне у дяди Чарльза, брата твоего отца. Ты родилась в Вогезах, в Дамбремоне, маленькой деревушке на берегу реки… Ты уже рассказывала мне все это, но это невозможно. Ты ошибаешься.

— Не будем начинать все сначала, — взмолилась она.

— Да я не начинаю сначала. Я только хочу сказать, что у тебя что-то случилось с памятью. Видимо, ты была серьезно больна.

— Уверяю тебя…

— Некоторые болезни дают самые невероятные осложнения.

— Но я бы хоть что-то об этом помнила… В десять лет у меня была скарлатина. И все.

— Нет, не может быть, чтобы все.

— Как ты меня измучил!

Он старался быть терпеливым, как будто Мадлен — хрупкое, болезненное создание, которое нельзя тревожить, но ее упорство выводило его из себя.

— Ты почти ничего не рассказывала мне про свое детство, — не унимался он. — А мне хотелось бы узнать о нем побольше.

Они проходили мимо музея Гробэ-Лабади, и Флавьер предложил:

— Зайдем сюда, здесь удобно разговаривать.

Едва они вошли в вестибюль, как он понял, что огонь страданий вспыхнет в нем с удесятеренной силой. Звук их шагов в окружающем безмолвии, картины, портреты — все с мучительной остротой напоминало ему Лувр. Его спутница понизила голос, чтобы не нарушить тишины пустынных залов, и он приобрел вдруг прежнюю окраску, стал голосом той Мадлен — приглушенным контральто, придававшим ее рассказу особую цену. Флавьер вслушивался не столько в смысл слов, сколько в их чарующую музыку. Она рассказывала о своем детстве, которое по неумолимой логике было почти таким же, как у Мадлен. Единственная дочь… сирота… учеба на курсах… свидетельство об образовании… потом Англия, работа переводчицей… Флавьер ощущал рядом тепло той, которую по-прежнему мечтал заключить в объятия. Он остановился перед картиной, изображавшей Старый порт, и прерывающимся голосом спросил:

— Тебе нравится такая живопись?

— Нет… Не знаю… Я мало что в этом смыслю.

Он вздохнул, повел ее дальше, к моделям кораблей — каравелл, галер; был там и трехпалубный бриг со всеми пушками и миниатюрной паутиной такелажа.

— Расскажи еще что-нибудь.

— О чем?

— Обо всем! Что ты делала, о чем думала.

— О, я была самой обыкновенной девчонкой… разве что не такой жизнерадостной, как остальные… Очень любила книги, легенды.

— И ты тоже!

— Как все дети. Я бродила по холмам вокруг дома, сочиняла для себя всякие истории. Жизнь казалась мне волшебной сказкой. Увы!..

Они вошли в зал римской античности. Изваяния, бюсты с пустыми глазами и с вьющимися волосами грезили о чем-то на тумбах и подставках вдоль стен. Флавьер мысленно застонал. Эти лица консулов, преторов, казалось, несчетное число раз множили маску Жевиня, и Флавьеру невольно вспомнились его слова: «Я хочу, чтобы ты приглядел за моей женой… С ней творится что-то неладное. Я беспокоюсь за нее…» Оба они — и Жевинь, и его жена — умерли, но остались их голоса… И их лики… И Мадлен, как и в прежние времена, идет рядом с ним.

— Так ты никогда не жила в Париже? — спросил он.

— Нет. Я была там один раз — проездом, когда уезжала в Англию.

— Когда умер твой дядя?

— В прошлом году, в мае. Я осталась без работы. Оттого и вернулась.

«Черт возьми, — подумал Флавьер, — я допрашиваю ее, словно она в чем-то провинилась!»