Избранное

«Unter Andern hat N. Esterházy mich gebeten, ihm meine zwei Windhunde schenken zu wollen… Schicken Sie ohne allen Aufschub nach Pressburg, in das Haus des Grafen Carl Esterházy, wo sie dem Hausmeister übergeben werden müssen. Besorgen Sie das auf eine legal-mäßige Art. Es soll sie nicht etwa ein Bauer mit zerlumpten Gatyen, worüber die junge Frau erschrecken könnte, überbringen, sondern ein ordentlicher Mensch, der uns keine Schande macht»[42].

Так что извольте сами убедиться: единственное венгерское слово во всем тексте — gatyen «порты». Сечени тогда еще очень слабо знал венгерский, но тот факт, что его мужики ходят в дырявых портах, ему хорошо известен. Кстати сказать, дневник он ведет только по-немецки, а по-венгерски лишь произносит речи и иногда пишет письма. Среди его писем есть написанные по-французски и по-английски.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Люблю я Сечени или ненавижу? Трудно ответить на этот вопрос. Вряд ли я могу ненавидеть человека, заслуги которого в создании моего любимого моста столь велики. И он несомненно был гениальным человеком… Якобы в 1848-м он предал венгерскую революцию? Я бы не осмелился так сформулировать, а сказал бы, что революция пошла дальше, чем мог пойти сам Сечени. Такое случается довольно часто и принимает самые различные формы, к примеру, такую — я намеренно беру отдаленный исторический пример, — как в России, когда крестьянин — бывший участник революции 1917 года и гражданской войны — вдруг растерялся перед коллективизацией. Или когда кронштадтский матрос недоумевает, как это вдруг его во имя революции лишают полной свободы действий, поскольку революции необходима регулярная, дисциплинированная армия. Зачастую тяжкие ошибки вредят точности весов. В таких случаях весы не показывают, что тяжесть ошибок в значительной мере перевешивается положительными результатами. А люди, подобные Сечени, всегда бывали и бывают. Но предателем считается тот, кто предает что-либо: свою родину или общие интересы — из себялюбивых побуждений, ради собственной карьеры. Сечени не принадлежит к этой категории людей. Значит, ничего страшного, если бы даже я его любил, не надо только ни принижать его личность, ни преувеличивать его заслуг.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, я стараюсь быть объективным, хотя и знаю, что это практически невозможно.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Пересказать вам биографию Сечени полностью? О, для этого недостаточно ни вашего времени, ни моих знаний. Да это и нереально. Для того чтобы рассказать целиком и полностью жизнь одного человека, не хватило бы жизни и сотни людей; ведь тогда пришлось бы перечислять не только слова и поступки того человека, но и пересказывать его мысли. А мысли летают так же быстро, как планеты, и по тем же законам притяжения и отталкивания. Чтобы рассчитать их орбиты, недостаточными оказались бы труд астрономов и помощь современных электронно-вычислительных машин…

У Джойса описание одного-единственного дня весьма заурядного человека уместилось в двух объемистых томах. Вам, вероятно, знакома эта книга… Труд поистине грандиозный. Однако даже история одного ничем не примечательного дня, описанная на протяжении тысячи четырехсот страниц, и то содержала массу пробелов. Джойсу не удалось достичь цели — воссоздать натуралистически точную картину мозговой деятельности. Притяжение и отталкивание во многих случаях он подает как готовый результат и в расчете на аналогии предполагает, что причины их нам и без того известны или же мы и сами в состоянии догадаться о них…

Я же не без некоторой нервозности гоню свое повествование. Хотелось бы поскорей добраться до знакомства Сечени с одним, а затем и с другим Кларком. Но быстро как-то не получается; даже от первой их встречи нас отделяют десять лет.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

«Сплошные введения, сплошные предисловия», — находчивое замечание. Благодарю, что вы столь любезно называете это прелюдией. Да я и в самом деле на большее не способен; ведь я намереваюсь рассказать предысторию одного творения, а, значит, хотя бы и фрагментарно, обрисовать жизнь создавших его людей. Само творение вы видели — и в моем сопровождении, и в одиночку. Но видя конечный результат, мы, — позволю себе говорить и от вашего лица, — ощущаем еще бо́льшую потребность в знании деталей.