Избранное

Сечени лишается дара речи, настолько поражает его завуалированная угроза в словах канцлера. О путешествии в Америку он и заикнуться не смеет. Если он лицо настолько нежелательное в Вене, то это отнюдь не означает, что его поездку в Америку сочли бы желательной. Уж не догадывается ли Меттерних, что он охотно взял бы на себя роль Лафайета? Во всяком случае, разница между разрешением на поездку, облеченным в такую словесную форму, и заключением в замок Мункача или Куфштейна — лишь в оттенках или же последовательности наказаний.

Так следует понимать слова «всемогущего» канцлера, и Сечени так их и понимает.

Все это он успевает обдумать еще там, в большой княжеской приемной, вслух не проронив ни слова; вот разве что лоб у него нервно подергивается. Теперь маловероятно, что ему когда-либо удастся попасть за границу. Тем более стоит попробовать, хотя бы ради того, чтобы узнать, в подневольном он уже положении или еще нет. Не только предлог, но и подлинная цель его поездки — основать затем конный спорт в Венгрии, наладить коневодство и тому подобное. Для этого-то он и берет с собой Вешелени.

Знатные господа, поддерживающие идею скачек, к Новому году собираются в Вене. Сечени созывает их, чтобы вместе обдумать, как обеспечить успех делу. Однако важные персоны не являются к нему — дурной признак. А те, кто откликнулся на приглашение, не так уж важны для пользы дела: этих господ привлекла слава знаменитых обедов Сечени. Несколько юных магнатских отпрысков да безвольных стариков — на такую компанию нельзя положиться.

С момента той беседы у Меттерниха и до отъезда из Вены проходит три месяца. Сечени уже уверен, что пунктом назначения для него будет Куфштейн. Однако ничего подобного не происходит, просто паспорт застрял где-то в лабиринтах венских канцелярий. Там знают, что он не карбонарий. Да он и сам это знает. «Но я и не «ультра». Он занимает серединную позицию, и, может быть, поэтому его не принимают всерьез так, как ему хотелось бы…

Покинув Вену, через шестьдесят один час быстрой езды в карете путники прибывают в Мюнхен. Здесь настроение Сечени меняется. В театре баварский князь Карл зазывает его в свою ложу, а затем вводит и в ложу короля. Король же приглашает его к обеду. «Он был со мной так aimable[45], что я отрекаюсь от конституции и республики. Величал меня «милым Штефлом», жал мне руку — в то время как его зять не желает произвести меня в майоры», — пишет он в своем дневнике. Вот ведь до чего предательским может оказаться дневник! Но тот, кто заносит туда эти строки, судя по всему был и оставался сторонником республики и конституции.

Однако кто ему поверит, когда он сам себе не верит! Вот следующая фраза:

«До чего странным и шутовским выглядит такой малый двор! И сколь несчастным с течением времени должен чувствовать себя человек в такой тесной среде».

Зато, конечно, ему приятно — он подчеркивает это, — что графиня Таксис, королевская фрейлина, все еще считает его «достойным симпатии…». Ему приятно, что попытки австрийского посла Траутмансдорфа чинить ему препятствия терпят крах: он обедает у короля. Более того, он представлен двум принцессам — Элизе и Эмилии. И в дневнике незамедлительно появляется такая запись:

«Кто женится на этих барышнях? Так ли уж это невозможно — вскружить голову хотя бы одной из них и очутиться в родстве с королем?»

Гм, неплохая идея. Вот тогда бы он показал, на что способен Штефл, которого лучше держать подальше от Вены… Он принимается строить расчеты.

«В дворцовых кругах всем известна тайна, что принцесса Элиза влюблена в прусского наследника, а он в нее. Однако это не препятствие, а скорее преимущество. Ведь брак этот невозможен, ибо королевская дочь — католичка, а прусский наследник — протестант».

Как видно, стоит Сечени очутиться за пределами Австрии, и Меттерних перестает давить на него своей свинцовой тяжестью. Рехберг, баварский главный квартирмейстер, следующим образом размышляет по окончании придворного обеда:

— Если Меттерних сумеет предотвратить войну между Россией и Турцией, тогда он — величайший государственный деятель за минувшие тысячелетия. Но способен ли Меттерних сдержать ход времени, или же события ему благоприятствуют? Ему сейчас выпала шестерка, или, пользуясь прусским выражением: «Er hat Schwein»[46]. Но разве удача тождественна разумности? А неудача однозначна ли глупости?»