Избранное

Весна — аниксис —

начинается здесь в середине января и длится непрестанно. Ветры ей не помеха, дождей нет, облака собираются по ночам, чтоб защитить землю от мороза, а днем прячутся, чтоб не мешать солнцу согревать ее. Повсюду зеленеет трава. На лугах у дорог ягнята играют в прыгалки: взовьется над землей и несколько мгновений словно парит в воздухе, перебирая ножками, как в свое время его древний предок, дикий козел, когда перескакивал через пропасть. «Прыгалки» — вероятно, форма атавизма, а еще лучше — праздничная пляска, посвященная их памяти. Меня же воспоминания сбивают с толку и злят. И не удивительно, настоящее разнится от прошлого, ожидаемое не осуществляется, надежды обманывают, и потому надоедает без конца сталкиваться со своими промашками. Порой говорю себе: «Не стану больше помнить и ждать!» И предоставлю запоминать имена проводников, новых знакомых, названия уездов и сел, через которые проходим, Видо Ясикичу. А если забудет, неважно — нас снова поведут по кругу, по тем же местам.

От злости мне кажется, что наши друзья эласиты находят удовольствие таскать нас вверх-вниз, по одним и тем же селам, разбросанным на изборожденном ущельями плоскогорье. Конечно, это не так, они просто не знают, что с нами делать. Зашли в тупик, и некуда ступить. Все, кто так или иначе принимает участие в войне и кто дерется не на жизнь, а на смерть, мигом заключают союз против них. И что бы ЭЛАС и ЭАМ ни делали, все заранее не согласны. Если они бьют немцев, противятся и стараются им помешать тагматасафалиас; если бьют тагматасафалпас, протестует и жалуется банкирское правительство в Каире, дескать, эласиты ведут братоубийственную войну; если правительству ответят так, как оно того заслуживает, нападут исподтишка зервасовцы ЭДЭС, ПАО, дескать, ЭАМ — троянский конь коммунистов, борется за власть; если защищаются от генералов и полковников Зерваса, из Лондона цыкает Черчилль. Может, и у русских есть свои соображения. В общем, нападок хватает, а вот помочь, или хоть пожалеть, некому. А тут мы навалились со своими красными звездами, с серпами и молотами, которые вряд ли по нраву, считай, половине либералов из ЭАМ. Круг замкнулся, в таком кругу меньше всего грешит тот, кто меньше действует, — поэтому они в конце концов решили устроить передышку.

На полянах, не ведая о войне, поднимается молодой папоротник. И как ни в чем не бывало шныряют в кустах ежевики ящерицы. Зазеленел и боярышник. Козы с Халкидики, крупные, как ослицы, щиплют молодую поросль. Фыркают озадаченно полудикие козлы, увидев человека в своей вотчине. Удивляются и пастухи: откуда тут сербы, да еще мавровуни!..

Но притупленное и забытое в одиночестве чувство большого коллектива пробуждает у них воображение, будит фантазию. Никто не может не протянуть потерпевшим крушение сербам, ищущим прибежища, кусок хлеба с луком, — а это уже преамбула к привычке вносить свою лепту в общее дело, проявлять заботу о человеке и позволить вовлечь себя в большую игру за перемену его судьбы. Потому, наверное, нас и водят и не дают оружия, и нам ничего не остается, как запоминать названия сел на трех языках: греческом, славянском и турецком, запомнить и различать.

В селе Перистера, например, что раскинулось над зеленой падью равнины, все либо ревнивцы, либо боятся кары, которая может их постичь, — и потому упорно держат нас подальше от домов. Принесут к церкви вареной картошки с солью и давай придумывать что пострашней, чтоб поскорей от нас отделаться. Совсем по-другому в селе Левади, там будто иной народ: пригласят в дом, поставят еду на низкий круглый стол, угостят и молоком, а то и медом. Сядет с нами хозяин, и мы наедаемся до отвала. Оставляют ночевать в тепле, стелют циновки, овечьи шкуры, чтоб было мягко. Однако нельзя же без конца жить в Леваде — горьким будет и молоко, и мед!

Выслушал нас какой-то начальник — мы просили его выдать нам оружие либо отпустить домой — и рассердился: оружия не хватает и для своих, а мы хотим, чтоб дали его нам. Не вправе он и отпустить нас пробиваться на родину: «Убьют вас нашли паоджисты, эти банды Андона Чауша, а потом меня и ЭЛАС будут винить». И послал нас в Арнею, там, дескать, начальство, пусть разбирается.

Дал проводника. Двинулись мы на восток. Узнаем по дороге места, по которым уже проходили, когда днем, когда ночью. Шоссе избегаем, чтоб не встретиться с немцами. Не любят и они сталкиваться с эласитами, потому на шоссе здесь за три дня живой души не увидишь, словно его берегут для будущих поколений. Белеет, насколько хватает глаз, пустынное, словно зачумленное шоссе, ведущее в проклятый край, где живет змей-горыныч, от которого бежит все живое.