Избранное

Когда спустились в село Дубью, похолодало. В помещении школы с разбитыми окнами застаем потерпевших, как и мы, кораблекрушение беженцев: русского, уверяющего, будто его знает сам Сталин; двух итальянцев, которые с удивлением на него смотрят, и поляка, который ему не верит. Другой поляк, тот самый, что ушел с нами из Салоник, уже без винтовки, в помятой форме, курит и молчит. Тут же чех Ян. Он говорит, что знает в селе дом, где сербов примут на ночлег, и он готов нас туда повести, если мы возьмем его в компанию.

Мы соглашаемся. Хозяина зовут Фоти. Он служил солдатом в турецкой армии и за полгода до Балканской войны бежал в Черногорию. Была у него девушка, высокая, стройная, черноглазая. Думал там обосноваться — сам он жестянщик, — но дороги войны кинули его сначала в Джаковицу, потом в Салоники, и заканчивает он свой рассказ так: «Против судьбы не попрешь!»

Приходит женщина, говорит, родом из Валева, охота ей покалякать с сербами. Знает Шумича, бывал у них в селе Егри Буджак.

— А Мишо Билюрича знаешь?

— Знаю, одного зовут Билюр, может, он? Высокий такой, статный, красавец. Они приходили вместе.

— С Шумичем?

— Все вместе: Узун, Жарко и парень, которого звали Котельщиком. Подались на Коляны и Стагиру, что восточней Озера, авось когда-нибудь заглянут.

— Они без оружия?

— Кто сказал?

— Никто, спрашиваю.

— У них есть все, отобрали у немцев, настоящие юнаки, знает их народ до самого Стивоса. Знает и любит, сербы это, настоящие сербы! Увидишь!

Я не знаю, где Стивос, никогда не был в том краю. Не слышал и о Колянах, но мне кажется, расстояние между нами уменьшилось. Всю ночь во сне я бегу за ними, а попадаю в село, которое должно быть Стивос, мне показывают расплывающееся на слабом ветру облачко пыли и говорят: «Да вон они…» Но я почему-то и без них знаю, что это они, почему-то мне также известно, что никогда не смогу их догнать, и все-таки бегу и чувствую, что они уже близко. Может, я и нагнал бы их, если б не разбудил меня Вуйо.

Мы идем дальше. Погода прояснивается. Заходим в село Сана и останавливаемся покурить у источника, где сделали привал пленные и караул.

— Доброго утра! — говорит кто-то из толпы.

— Ты кто? — спрашивает Вуйо.

— Один из мучеников, — говорит желтый, худой и сморщенный старикашка. И начинает рассказывать, как в свое время хаживал он в Рожай и Тутин, Беране и Корита, знает Бистрицу, Бихор, Лозну, Брзаву. Скупал с компаньоном барашков, овец и телят. И торговал шкурами, пока дело не дошло до собственной. А пожаловаться некому. — Все забрали, — говорит, — а я не виноват!

— Уж наверное, виноват, — возражает ему Вуйо.

— Нет, брат, бьют меня только за то, что богат.

— Вот-вот! У порядочного деньги из рук вытекают, а у хапуги к рукам прилипают.

— Я им: часы вам дам, двести, триста лир вам дам, а они хоть бы что! «Повесим тебя за то, что богат!» С ума сошли люди. И часы отняли и одежду…

— Нужна им одежда, вот и отняли. Да и часы тебе, старику, в нынешние времена ни к чему. Довольно ты их поносил.

— Оставь его, чего связался? — говорю я Вуйо.

— А чего его оставлять?

— Уж не станешь ли его убеждать?

— Не хочу, чтоб и он меня убеждал. Знаю я его.

— Откуда?

— Знаю по нашим, одинаковые они, как братья родные. Нашел кого растрогать!

Идем дальше, то на юг, то на восток, тропами, что вьются по каменистой почве, через оголенные корни. Солнце встает над вспаханными полями со старыми межами, над кроваво-красными водомоинами. Напрасно идем, думаю я, да и оружие просить некрасиво. Не дают нам, но ведь их тоже никто не снабжает. Большой маленькому ничего не дает, а тогда и маленькому давать нечего. И Миня и Шумич наверняка сами раздобыли…

С этими мыслями я дошел до Героплатаниса. Там выдали нам по восьмушке хлеба. Сидим, едим в прохладе источника, под платаном. Женщины, как и в Черногории, из бережливости и нехватки шерсти и текстиля, носят юбки до колен, а то и короче. Вынырнули они внезапно и спрашивают, нет ли среди нас врача. Запаршивели дети, просто замучала короста, сколько народу проходит, и хоть бы один врач нашелся. Нету врача, говорит проводник, сербов он ведет. Всюду-то эти сербы, сетуют женщины, и в селе тоже какие-то сербы, а вот лекаря не сыщешь.

Видо идет с ними в село и вскоре приводит Черного и Душко Вилича из интернированных. Они без оружия. По обуви видно, походили немало, а по глазам, что надоело им это до черта. Ломают голову и они, к кому бы обратиться или куда бежать — осточертели долгие ночи и праздные дни.

— Здесь и Влахо, — говорит Черный.

— Влахо Усач?.. А почему не пришел?

— Бреет кого-то, придет, когда кончит.

— За деньги бреет?

— Нет, от нечего делать. Всех в деревне побрил, только поп артачится.

— Не долго ему артачиться, — говорит Душко, — ежели еще здесь задержимся.

— Хватит! — решительно заявляет Черный. — Идем с вами в Арнею.

— Правильно, надо всем вместе.

Пришел Влахо, небритый. Уговаривали его недолго. И вдруг уже по дороге он вспоминает, что у него болит нога. И давай разводить антимонию, удивляется, зачем, дескать, идем и почему нам так загорелось получить оружие, а его лично тошнит, стоит ему увидеть…