Избранное

Над самой головой кустарник. Русло в отдельных местах до того тесно и загромождено, что быстро не пойдешь. А поскольку мы спешим поскорее пройти этот путь, пока нас не одолеет усталость, мне кажется, спуск этот слишком затянулся. И водомоина становится глубже, теснее, меня это бесит, и я представляю Вуйо идти первым. Наконец мы добираемся до развилки и начинаем подниматься. Время от времени вылезаем осмотреться. Мне кажется, идти еще далеко и вдруг я вижу тропинку и опорную стену, которую мы поправляли. Вижу и ветвистое дерево над тропой, белый дом и полоску света под дверью. Вроде бы все на своих местах, не знаю только, хватит ли у меня твердости. Удастся ли?.. Какое-то мгновение мне кажется, что я стою голый перед толпой людей, готовых вот-вот прыснуть со смеху. Я покрываюсь потом, и это приводит меня в чувство, появляются хладнокровие и решительность. Я слышу свое дыхание, слышу биение сердца. Собаки нет, но притаилось нечто другое, черное, роет копытами, чешет рогами о дерево.

— Часовой, — шепчет Вуйо. — Дай его мне.

— Не дам, он мой! Мне он больше должен.

— Ты его упустишь, и он поднимет тревогу!

— Если поднимет, беги в овраг.

— Разве я для того пришел?

Я снимаю ботинки и ощупываю руками, куда стать. Шаг, еще шаг и еще. В небе вижу ветки и тень у ствола. Мне представляется, что я его узнаю: это один из тех, кто гнал нас из Земуна к Банице и все кричал: «Лос! Лос!» Продвигаюсь еще на два шага, сдерживаю дыхание и определяю, где у него левый бок. Мои мышцы напряжены. Между нами пространство — одним прыжком пересекаю его и вонзаю нож по самую рукоятку. Не знаю, куда попал. Наверно, не в сердце, это было бы слишком удачно и для него, и для меня. Но исправлять и вытаскивать нож уже не приходится. Двумя руками сжимаю ему рот, чтоб не пикнул, и бью коленом в живот, это все, что я могу. Он поднимает руки, чтобы схватить меня, и тут же опускает, потом пытается укусить за ладонь, я сую ему в рот, пусть кусает. Тогда он наваливается на меня грудью. Немец совсем не такой маленький, каким я себе его представлял, и тяжелый, будто налит свинцом. Уперлись мы, теснит он меня, норовит вывернуться. Сначала давил сверху и вдруг переменил тактику — хочет вниз.

— Ты что делаешь? — спрашивает Вуйо.

— Зажимаю ему рот, чтоб не блеял. Ударь его чем-нибудь!..

Вуйо обшаривает его и говорит:

— Мертвый он, пусти его… Пистолета у него нет, гранаты тоже, какой-то голяк, одна винтовка. Возьми еще эту.

— Откуда у тебя?

— Из дому. Две мне, две тебе. Больше нет.

Я вешаю винтовки на плечи, надо идти, а не могу — что-то забыл, что-то важное и отвратительное. Слышу, как Вуйо отстегивает у часового подсумки, и вспоминаю, но нагнуться не могу. Прошу Вуйо выдернуть у него из груди нож. Он вытаскивает его и протягивает мне. Я сую его в ножны, и в этот миг на седловине лает собака, за караулкой зарычали другие. Мы пускаемся со всех ног к ущелью. Лай усиливается, становится гуще. Добираемся до развилки, лай следует за нами. В ушах шумит кровь, перед глазами стоит сплошная пелена, в голове — ни мысли, только ноги служат отлично, давно с такой быстротой и легкостью не передвигались, хотя уж очень горят.

Поднимаемся к шоссе и останавливаемся послушать, нет ли кого? Вуйо окидывает меня взглядом и озадаченно спрашивает:

— А где твои ботинки?

— В самом деле где? — И я смотрю на свои ноги.

— Ты их там оставил, — вспоминает Вуйо. — Ладно, вот, примерь-ка, — u протягивает мне немецкие ботинки.

— Думал выгадать, да не пришлось. Но ничего, хоть винтовки получше выберем.

— Само собой. И бог себе бороду первый отращивал.

IV

После неоднократных обещаний, откладываемых и забываемых, в конце концов нам разрешили устроить засаду на шоссе. Дали и пулеметчика — Ата-туркестанца в помощь и проводника Ираклиса, чтоб выбрал место. Смотрим с раннего утра, как он рысит у дороги, что спускается с плоскогорья в край озер. Такое впечатление, что местности он не знает. Да и откуда ему знать, когда он безвылазно сидит при штабе. Это один из тех типов, что разрастаются при начальстве, как кила на дереве. Сначала появляются в виде закупщиков, заготовителей, послушников, мальчишек на побегушках, привратников, потом становятся мажордомами, подхалимами, дворецкими, церемониймейстерами, с серыми незапоминающимися лицами, они поклонами и лестью, словно кислотой, разъедают души людей и нередко хорошего коммуниста превращают в чванливого чинушу и самодура. Они повсюду процветают и будут процветать, пока существует власть и насилие. Когда я смотрю на Ираклиса, меня грызет червь сомнения, не выискивает ли он нечто другое, а не то, зачем послан? Улыбка не сходит с его губ, и мне сдается, что, если я не брошу в ответ на его улыбку что-то жесткое, я его соучастник.

Местность голая, укрыться негде. Предлагаем более или менее подходящее, раз, другой. Ираклис с улыбкой возражает, близко, дескать, к населенным пунктам, могут пострадать жители…