Избранное

Колонна сворачивает вправо. Подъем кончился, мы даже вроде бы спускаемся по пологому отрогу. Справа — впадина, слева — коса, напоминающая лошадиную спину с облезлой гривой и ссадинами от седла. Ссадины издалека едва приметны, закинутая же голова хорошо видна, и кажется, будто лошадь ржет. Может, и в самом деле ржет, только беззвучно — потому ее и не слышно. Когда-нибудь наши придумают такой аппарат-уловитель, и тогда это будет их музыкой. И невезение, и нищета временны. И спуск в долину тоже дело временное — надо только подобраться к тому, кого следует сбросить: поначалу хотя бы с этих гор, а потом уж и с других. Спуск — дело относительное, наша борьба напоминает качание на качелях: противная сторона, пока она более сильная, не позволяет нам спуститься, разве что плюхнуться на землю. Особыми успехами в походах похвастать мы не можем — кой-какие села освобождаем, и тут же их приходится оставлять, тревожим какие-ю городишки и кое-где устраиваем тарарам, ограничиваясь короткими перестрелками, криком, суматохой и булавочными уколами — а фактически выигрываем в пространстве и времени, в мечтах одних и опасениях других, ибо никто не знает, куда достигают излучения, которые исходят от наших ночных бдений.

Спускаемся вдоль каменной стены на проселок, утрамбованный колесами и копытами. После крутых горных троп проселок кажется настоящим шоссе, и, таким образом, мы, не имея на то права, пользуемся цивилизацией. Можно идти по двое, по трое и разговаривать. Горные вершины меняют места, появляются новые пики и хребты, и они кажутся нам знакомыми. Черный и Видо спорят: один уверяет, что справа Урумли, другой — что он остался далеко позади. Я не знаю и не хочу знать, предпочитаю во всем находить новое. Даже придорожные руины тоже на какой-то манер новые.

— Как они тебе нравятся? — спрашиваю я Влахо.

— Эти, древнегреческие?.. Не очень, не дают передохнуть.

— Немцы не дают?

— Черт с ними, с немцами, их больше никто не спрашивает, беда идет с другой стороны. Дело в короле и его окружении. Народ хочет построить новый дом, поскольку все равно его строить надо, так пусть уж будет новый. Никогда и нигде я не слыхал, чтобы кто-то строил старый дом, а король и слышать не хочет о новом.

— И у нас та же песенка.

— Наши такого не позволят.

— А как будет с тем, твоим должником на Таре?

— Подумал я и решил, пусть другой его подденет.

— Может, уж и поддел?

— Если нет, будет еще время.

До чего изменился человек, а я-то думал, ничто его не исправит. Когда мы наступали на Ледно, даже Черный заметил: «Не тот совсем Влахо, ничего похожего!» Может, атмосфера на него так действует и, конечно, компания. Убедился, что выбора нет, и начал привыкать к подлинному товариществу, без подвохов, в которое не верил… Но так ли уж безгрешно это наше товарищество? Не совсем! Ведь безгрешный все равно что беззащитный! Греки легко взрываются, и, если заведут ссору, нет ей конца-краю. Никто не хочет таскать на спине тяжести. Воруют друг у друга одеяла, воруют и переворовывают, только у нас и у русских ничего не крадут. Крепко спорят, деля добычу, любят варенье из инжира, и вечно у них руки липкие, когда покидаем село. Зато легки на подъем, куда ни кинь. Вдруг сорвутся во время боя с позиций, словно их бурей подхватило, а потом засядут в яминах да канавах у дороги и продолжают перепалку в самом непредвиденном месте. Однако, несмотря ни на что, никогда не позволят себе забыть на поле боя раненого или убитого. Несут их бессменно часами, даже самых безнадежных, и эта их преданность врожденная.

Поминают Ваш-Кой и Кефалохори, не знаю почему. Невольно вспоминаю бешеный лай собаки, словно она кому-то беспрестанно сообщала название села Баш-Кой! И умолкла только, когда зажглись ракеты и над освещенным простором завыли снаряды. Бригада незаметно отходит через поле, а Третий батальон удаляется как призрак на восток. Где-нибудь мы снова встретимся. Полбеды их, полбеды нашей, так и монтируются наши победы и преобразуются в жилистые отступления. Мы спускаемся в низину, чувствуется влага и близость воды. Запруда полна звезд. Зеленеют вербы. Зачастили лужи. Пахнет рыбьей чешуей. Правая сторона реки вздымается стеной. На камнях присела водяная мельница. Чуть подальше — другая. Скрипит песок, и позвякивают фляги. Нас все меньше, роты остаются позади, продолжает марш только первая. Усталость удваивается, сон гудит в ушах, точно пчелиный рой. Закрываю глаза и считаю шаги. Натыкаюсь на чью-то спину. Значит, привал. Григорий и Душко расчищают место от камней и веток, Вуйо делает из лозы метлу и подметает. Мы закутываемся в одеяла и дружно бросаемся на подушки — ранцы.