Избранное

В его нетерпении узнаю себя в молодости, да и всю нашу компанию, которой нет и никогда уже не будет. Мы купались в Лиме, и всегда нам было мало, словно предчувствовали, что потеряем нашу речку прежде времени. И не удивительно: там мы были равноправны и свободны от одежд, от унизительных заплат и от угроз учителей. Кусты с мелкой жесткой листвой не похожи на те, что растут на берегах Лима. Нет ольшаника, нет влажной прохлады. Зато много камыша и белого боярышника. Встревоженные змеи уползают и прячутся среди камней. Омут не такой красивый, как показалось издалека. Пространство для плавания крохотное, нельзя из-за каменной гряды толком нырнуть. Но мы все равно плаваем, и утренняя вода приятно холодит. Если бы можно было еще крикнуть — все походило бы на те счастливые дни. Я выстирал в быстрине рубаху и повесил сушить, потом нашел камень с небольшой седловинкой, куда можно положить удобно голову и смотреть на небо.

И вдруг это уже не небо, а сводчатый потолок юридического факультета. На колоннах в рамках и без них висят экзаменационные табели с отметками. Ищу табель Билюрича. Незаметно подхожу к мраморной плите с именами студентов, «Погибших за Отечество в 1914–1919». Тут же македонцы пляшут свое оро, унаследованное от фракийца Орфея; ведущий держит в руке платочек и помахивает им. Меня отталкивают, им нужен простор, а не мемориальная плита. Незнакомый молодой человек, похожий на Спироса, берет меня под руку и ведет. «Тут нет Мини Билюрича, это старая плита, — говорит он, — его и мое имя будут выбиты на новой, но война еще не кончилась, и неизвестно, где поставят такую плиту, она ведь огромная!» Он помогает мне спуститься на какие-то кирпичи у стены. Молодые люди перескакивают через мои ноги, идут на стадион. Это ничего, нехорошо только, что перескакивают через винтовку! Но вся беда в том, я никак не могу вспомнить, где я оставил винтовку?

Кто-то сверху подает сигнал тревоги:

— Полиция-я!

Я открываю глаза: камни, солнце, незнакомый обрывистый берег, все кажется большим, суровым. Я слышу резкий свист — Видо Ясикич машет мне сверху винтовкой. Как он там очутился? И почему я так запоздал? Да к тому же раздет? Почему меня вовремя не разбудили? Где Черный?.. Каждый вопрос как укол. От страха и гнева у меня мутится в глазах. Я вскакиваю как ошпаренный и вижу — Черный преспокойно спит на песке. Опять какой-то сон во сне, думаю я, все как-то по-дурацки получается. У меня нет времени ломать голову над тем, откуда тут Черный, и я хватаю винтовку и толкаю его прикладом. Потом натягиваю второпях штаны, сую ноги в ботинки и вижу змею: она поползла было прочь, но передумала, свернулась в кольцо и подняла голову, собирается ужалить. Я перескакиваю через нее, нет у меня времени возиться с мелкими гадами. Рубаха моя высохла, перебрасываю ее через плечо и бегу. И слышу, как Видо кричит:

— Не торопись, ничего страшного, они далеко.

— Кто такие?

— Поглядим! Кого-то ведут.

— Кого ведут?

— Каких-то людей. Кажись, наших.

Поднимаюсь. Спирос указывает на дорогу: с севера к мосту направляется группа людей, сзади двое — с винтовками, ремни крест-накрест, а спереди плетутся три или четыре понуренных и безоружных человека. Наверно, переводят из сельской в городскую тюрьму. Придется их встретить у моста, хоть это и не входит в наши обязанности. Черный говорит, что хочется ему освободить кого-нибудь, а не только брать в плен, убивать или удирать самому. И Видо соглашается, я тоже не хочу портить игры, колеблется только Спирсе. Но и он долго не выдерживает и соглашается поглядеть на них поближе. От межи до межи мы пробираемся к мосту и прячемся за живой изгородью. Сейчас мне понятно, почему я не люблю ждать: ожидание всегда сбивает с толку и порождает червячки сомнений: «А если они окажут сопротивление? А если дойдет до стрельбы? А если так? А если эдак?» И все в таком духе. «Ко всем чертям! — заорал я на самого себя. — Пустое, трын-трава, а жизнь и того дешевле и не будет дороже ни здесь, ни в другом месте!..»

На пригорок выходят два связанных человека, сразу за ними еще два и конвойные — один хромает, другой, с расстегнутым воротом, курит. Черный выскакивает на дорогу и, грозя автоматом, кричит, чтоб подняли руки, не то он будет стрелять. Спирсе переводит его слова. Я снимаю с плеча хромого винтовку, как с вешалки. Другой конвоир дергается, колеблется, досадно ему, что обезоруживает его мальчишка. Я сую ему дуло винтовки под ребра, пока Видо вынимает у него из кобуры пистолет, расстегивает ремни патронташей, словно рассупонивает лошадь. Держим их на мушке и развязываем арестованных. Они встряхивают руки и растирают рубцы. Черный с пыхтением, неторопливо и старательно связывает караульных.

— Не очень, — говорю ему, — руки им оторвешь.

— Не велика беда, — говорит Черный.

— Кто знает?

— Знаю, сразу видать. Погляди, как они их вели.

— Ни к чему нам им уподобляться.

— А кому еще?.. Ремесло это они знают лучше нашего.