Избранное

У Эгона уже не было сил расстаться с Анной Вебер, хотя бы на месяц, чтобы отправиться с женой на курорт. Он посылал Минну одну, снабдив ее деньгами, а сам проводил свой отпуск дома, по-прежнему работая в клинике, чтобы его ни в чем не заподозрили. Он возвращался, как обычно, к обеду домой, чтобы служанки не разносили сплетен, вел такой же образ жизни, как если бы Минна оставалась дома, радуясь только тому, что в часы работы он находится рядом с Анной. Во время отъезда Минны, по вечерам, в часы, которые он всегда проводил с Анной в кабинете клиники, он ощущал особое счастье, как будто они были одни в целом мире, свободны и молоды.

Страх перед общественным мнением превратился у доктора в манию. Таубер никогда не нарушал правил, установленных им с самого начала. В домик, где жила Анна Вебер, он вошел лишь однажды, когда она праздновала новоселье и пригласила весь высший персонал клиники. Доктор Таубер явился тогда суровый, держа под руку свою жену. Минна была в шляпе и парадном платье и сидела неподвижно, словно раскормленная гусыня, сохраняя на лице улыбку, которая должна была казаться доброжелательной, но таила в себе капельку яду. Она принесла Анне две розы, выбранные в саду: «За вашу исключительную, более чем двадцатилетнюю службу на благо клиники». Через четверть часа они ушли, такие же строгие и церемонные.

Один раз, всего лишь один раз Анна Вебер была больна. Ее свалил тиф. Таубер поместил ее в отдельную палату и ухаживал за ней, как за самым дорогим больным. Пока она лежала в клинике под его наблюдением, было вполне естественно, что он заботился о больной, и все шло хорошо. Но когда Анна стала поправляться и перебралась в свой домик в глубине парка, доктор стал жестоко страдать от тревоги, беспокойства и тоски. Только теперь он испугался страшной болезни, которую перенесла Анна, только теперь ему стали чудиться самые невероятные осложнения, словно он был не врач, привыкший к болезням, а самый простой обыватель.

Действительно, у Анны были кое-какие осложнения. Врач, которому было поручено два раза в день навещать ее, регулярно докладывал ему о ходе болезни. Таубер выслушивал его с тем же выражением лица, с каким читал любую историю болезни в клинике, с той же профессиональной оптимистической улыбкой, которой он покорял всех больных, но которая для врачей ничего не значила, он никогда не спрашивал больше, чем ему докладывал врач, но в душе его царили тревога и страх.

В конце концов однажды, когда он почувствовал, что задыхается от тоски и страха, он организовал целую экспедицию в домик Анны. Он захватил с собой двух врачей и трех сестер, и так, в белых халатах, со шприцами и аппаратом для измерения кровяного давления они прошествовали по аллеям парка при ярком свете солнца. У Таубера было неподвижное бесстрастное лицо, твердый шаг, озабоченный взгляд; остальные, сами не отдавая себе отчета, подражали своему шефу, и Минна через окно в гостиной увидела только торжественную и длинную процессию. Ее сердце забилось от радости при мысли, что ее сопернице приходит конец, и от страха, что в клинике никогда больше не будет такого управляющего, если с «кобылой» что-нибудь случилось.

Эгон внимательнейшим образом осмотрел Анну и успокоился, убедившись, что она действительно идет на поправку, и дал своим спутникам точные указания в отношении режима. Он говорил тем высоким торопливым тоном, каким говорил с пациентами, когда хотел от них избавиться, а сам пожирал глазами комнату, где лежала «она», комнату с блестящей полированной мебелью, узкой высокой кроватью с белым подзором, книжной полкой и письменным столом, на котором он увидел выщербленную чернильницу, некогда принадлежавшую ему и замененную потом более дорогой, полученной в подарок от одного из пациентов. Она выпросила у него эту чернильницу, чтобы иметь хоть одну вещь, принадлежавшую ему, когда он, охваченный великодушием, хотел отдать ее для лотереи в пользу Красного Креста. Его большие синие глаза вобрали все, чтобы унести с собой, чтобы потом он думал о ней такой, какой увидел: высокой, костлявой, с редкими волосами, падающими на выпуклый лоб, с широкими кистями рук, впервые отдыхающими на кружевной, оборке простыни среди привычной для нее обстановки, в которой она жила, когда была вдали от него. Он забрал с собой и ее благодарный взгляд, взгляд, который говорил ему, что, все будет хорошо, потому что она знает, что нужна ему, потому что она должна еще побыть с ним, помогать ему, утешать его и любить.