Избранное

— Он убежден, что через месяц мы будем гулять по саду и на улице, — тихо продолжал Сабин. — Он уверен в своем методе лечения, но я знаю, чего стоит лечение, если механизм изношен и нельзя заменить колесики. Для такого механизма любая смазка бесполезна. Я просил Октава больше не навещать меня.

— Как же так, Сабин! Он мог бы чем-нибудь помочь. Вы же сами говорили маме, а потом мне, что нет ничего хуже, чем капитулировать перед болезнью!

Старик долго молчал и сказал, глядя на нее своими выцветшими глазами:

— Если ты здесь с ним встретишься, ты опять перестанешь ходить ко мне. Я знаю, что ты из-за него не заглядывала. А коль скоро он может посещать меня только в вечерние часы… Не расстраивайся. Для такой болезни, как моя, моральный фактор ценнее любого лечения. Мне лучше от твоего присутствия.

«Он никогда больше не придет, — сразу подумала Вера. — Сабин прогнал его, и я его больше не увижу. Будто проваливаюсь в бездну. Что со мной происходит? Откуда такая потребность видеть этого сердобольного человека?! Нет, нет! Минутное безумие. Оказывается, я все-таки нуждаюсь в сострадании, хотя была убеждена в обратном, хотя страшно злилась все эти дни. Видимо, я действительно нуждаюсь в сострадании, я слишком одинока. И, несомненно, он приносил облегчение Сабину или мог бы облегчить его страдания. Из-за меня он его прогнал. Я не должна этого допустить. Даже если сейчас я обманываю себя, если я хочу его видеть, ради себя, не ради Сабина, я немедленно положу конец этому недоразумению».

— Простите, Сабин, но я этого допустить не могу. Будет приходить и он, я тоже буду приходить, но в другое время, после обеда; все равно я немного утомлена и не могу просиживать весь день за пейзажами. Какой у него номер телефона? Я его вызову.

— Там, на столике.

Сабин не противился. Если Вера будет навещать его каждый день, пусть хоть десяток врачей являются.

«Я сейчас услышу его голос, проверю, такой ли он приятный, каким казался. Вызову его и уйду через десять минут. А может быть, лучше остаться и доказать ему, что сквозь панцирь, который я себе создала, не проникает ни крупинки жалости? Нет, уйду, пожалуй. Телефон все звонит и звонит. Звонит, как в пустом доме».

— Никто не берет трубку. Он живет один?

— Нет, с сестрой. Вероятно, никого нет дома.

А звонок весело звенит, будто радуясь возможности вволю назвониться, и никто его не прерывает.

— Вызовите его сами утром, Сабин.

В комнате стоит такая тишина, что хочется крикнуть. Говорить больше не о чем, слова, мысли иссякли. Вера чувствует себя усталой, опустошенной. Надо бы что-нибудь рассказать Сабину, предложить отвести его с кресла в постель, как-то заполнить время. Но у Веры не хватит сил сдвинуть его с места, это бы отлично сделал Октав — у него движения точнее и легче, чем у Марты, которую надо сейчас позвать.

Вечер тянется долго, словно гладкое, пыльное, темное шоссе, по которому тащишься черепашьим шагом и которое никуда не ведет. Сабин дремлет, но стоит ей подняться, как он вздрагивает, клянется, что ему вовсе не хочется спать, просит остаться еще. В конце концов он крепко засыпает, Вера гасит свет и тихо выскальзывает из комнаты.

«Я уже не ощущаю никакого напряжения, — думает она по дороге домой. — Как пахнут петунии! Я сейчас нечто расплывчатое, бесформенное, рассыпавшееся по всей этой черной ночи».

За ее спиной раздаются шаги. Обернувшись, Вера видит прямую, чуть неуклюжую, широкоплечую фигуру. Октав Пинтя идет к Сабину своей легкой походкой. Он все-таки не воспринял всерьез его запрета. Вера смотрит вперед и идет быстрее. Скорее домой, домой!

Мэнэника улеглась. Ужин на столе, но Вере есть не хочется. Она отправляется в студию и рассматривает все картины, написанные этим летом, не испытывая при этом никакого удовлетворения, никакой радости. Кричат всеми красками, опьяненные жизнью, будто их создал счастливый человек. «Откуда у меня взялось такое пьянящее чувство? — недоумевает Вера. — Человеку, навсегда ушедшему из жизни, непристойно создавать подобную вакханалию красок. Калеке должно во всем соблюдать приличие». Она гасит свет в студии.

Через распахнутое окно в спальню врывается звездное небо, проникает тишина летней ночи, оттененная стрекотанием кузнечиков и мягким шелестом трепещущей от дуновения ветра листвы; лишь изредка эту тишину нарушает крик хищной птицы.